Клык леопарда

И мне показалось, что с моих плеч свалился тяжелейший груз. Я снова почувствовал себя молодым и вспомнил, как повторял самому себе то же самое более тридцати лет назад, когда шесть эскадронов Суллы застали меня врасплох в горах, и я с боем пробивался к их командиру, которого потом подкупил, чтобы тот целым и невредимым доставил меня в Рим. Именно тогда я и понял, что смогу стать тем, кем я в конечном итоге стал.

Вспоминая те давние времена и глядя на тебя, я видел себя в юности. Я впитал часть твоей юности, а тебе отдал часть своей зрелости, и нами обоими овладело странное опьянение собственной силой и способностью противостоять тому, что могло произойти. Мы сложили тела наших павших товарищей и, воспользовавшись ими, чтобы помешать противнику отяжелить наши щиты своими копьями, выдвинулись вперед, а потом пошли на штурм стен и там, на равнине реки Мунды, захватили крепость Кордова.

А еще в это утро я вспомнил, как мы, сытые, но усталые, преследовали Гнея Помпея по всей Испании, как разжигались по ночам костры и как солдаты вели те самые разговоры, которые ведутся, когда победа предопределена. Как перемешивались боль, и гнев, и радость, и как даже уродливые мертвецы казались прекрасными, а страх смерти и поражения воспринимался как этапы игры! Здесь, в Риме, я жду не дождусь лета, когда мы выступим в поход против парфян и германцев, дабы внести последний вклад в сохранность наших важных рубежей… Ты лучше поймешь мою ностальгию по прошлым кампаниям и мое нетерпеливое ожидание новой, если я немного расскажу тебе о том утре, которое и пробудило воспоминания.

В семь часов утра Дурак (это Марк Эмилий Лепид, которого, как тебе будет интересно узнать, я номинально наделил равными твоим полномочиями под моим командованием) ждал меня у двери с жалобой на Марка Антония. Кажется, один из казначеев Антония собирал налоги с тех, кто, по древнему закону, который с таким занудством процитировал Лепид, должен платить их собственному казначею Лепида. Потом еще целый час, вероятно считая, что витиеватая болтовня придает его речи изысканности, он рассказывал об амбициозности Антония – должен признаться, подобное заявление удивило меня в той же степени, как если бы мне сообщили, что весталки – девственницы. Я поблагодарил его, мы обменялись банальностями о природе преданности, и он ушел, чтобы (я уверен) заявить Антонию, будто бы он ощутил во мне избыточную подозрительность в отношении даже моих близких друзей. В восемь прибыли два сенатора, один за другим, и оба обвиняли друг друга в идентичных взятках. Я сразу понял, что виноваты все, что они не в состоянии оказать ту услугу, за которую получили взятку, и что взяткодатель готов предать эту историю огласке, а это потребует судебного разбирательства перед ассамблеей – то есть того самого суда, которого они пытаются избежать, так как он может закончиться ссылкой, если они не подкупят жюри кругленькой суммой, дабы обеспечить свою безопасность. Я рассудил, что они преуспеют в своих попытках подкупить правосудие, и наложил на каждого из них штраф, равный тройному размеру взятки, а потом решил, что точно так же поступлю и со взяткодателем. Они были очень довольны, и я не боюсь за них: я знаю, что они продажны, а они думают, что продажен я… Вот так и прошло утро.

Сколь же долго мы живем в римской лжи? С тех пор как я себя помню, это точно. А возможно, и задолго до этого. Из какого источника эта ложь черпает энергию, чтобы быть сильнее правды? Мы видели, как во имя Республики совершались убийства, воровство и грабеж, и все это называлось необходимой ценой свободы. Цицерон осуждает развращенную римскую мораль, боготворящую богатство, а сам, будучи богатеем, миллионером, переезжает с одной виллы на другую в сопровождении сотни рабов. Какой-нибудь консул говорит о мире и спокойствии, а сам поднимает армии для убийства собственных же коллег, чья власть угрожает его интересам. Сенат говорит о свободе, а сам наделяет меня полномочиями, которые мне не нужны, но которые я должен принять и применить, если Риму суждено выстоять. Возможно ли противостоять такой лжи?

Я завоевал мир, и нигде в этом мире нет безопасного места; я показал людям свободу, но они шарахаются от нее, как от больного; я презираю тех, кому могу доверять, и люблю тех, кто не задумываясь предаст меня. Я не знаю, куда мы идем, но все равно веду страну к ее судьбе.

Таковы, мой дорогой племянник, которого я рад бы назвать сыном, сомнения, бередящие мне душу. Я завидую тебе, ведь ты проведешь зиму в Аполлонии. Меня радуют отчеты о твоих успехах в учебе, и я счастлив, что ты отлично поладил с офицерами моих легионов. Однако я очень скучаю по нашим вечерним беседам. Я утешаюсь мыслью, что они возобновятся этим же летом, когда мы отправимся в восточную кампанию. Мы пройдем походным маршем через всю страну, будем питаться тем, что родит земля, и убивать тех, кого и должно убить. Только такой может быть жизнь у мужчины. И пусть будет как будет.