Княгиня

— Бернардо! Давай иди сюда! Сию же минуту!

Легкие с надсадным присвистом перегоняли воздух. Вконец измученный, Франческо прислонился к двери. Стены спальни превратились в стены каземата, где он был заточен, ему даже стало казаться, что они надвигаются на него, грозя раздавить. Накатила паника. Его решили изолировать от мира! Как дикого зверя! Франческо стал дергать за ручку двери, замолотил кулаками по массивному дереву, но она не поддавалась. Это все происки Бернини — он подкупил Бернардо!

В свете брезжащего утра корешки книг все отчетливее проступали на фоне беленной известкой стены: Сенека, Библия — вот его единственные настоящие друзья-приятели. Кроме них, у Франческо нет никого. В каком-то отчаянии он протянул к ним руки, но фолианты в кожаных переплетах продолжали равнодушно взирать на него. А за окном звенел, переливался птичий гомон, отдававшийся в ушах Франческо издевательским хохотом. Над чем они там потешаются? В гневе он смахнул с полок несколько книг, и они с шумом полетели на пол, а он, уже не помня себя, босыми ногами принялся топтать их — и они, и они бросили его в беде, отвернулись от него и тоже вдоволь потешились над ним!

Приступ кашля помешал ему довершить экзекуцию. Грудь сдавил железный обруч. Воздуха! Нечем дышать! Франческо рванул на груди ночную сорочку, пошатываясь, стал продвигаться к окошку, но тут снова под ногами оказался этот треклятый ящик, и он, падая, ухватился за занавески и, оборвав их, грохнулся на пол.

— Бернардо… — попытался позвать он, но из груди вырывались лишь клокочущие хрипы. — Бернардо, где ты?

Птичий щебет громогласным оркестром отдавался у него в ушах, Франческо казалось, что весь Рим хохочет над ним до упаду. Всю жизнь они измывались над ним, высмеивали, вышучивали, даже дети на городских площадях, и те, хохоча, тыкали в него пальцем. Франческо зажал ладонями уши, не в силах вынести эту издевательскую какофонию, и крепко зажмурился.

И тут перед ним возник образ княгини — светлый лик во мраке ночи. Из глаз Франческо невольно полились слезы. Весь минувший день и всю ночь он страстно желал увидеть ее, тосковал о ней. Ни по ком он не тосковал так, как по этой женщине. И все же не раз и не два, а, наверное, с десяток раз он воспрещал Бернардо впускать ее в дом, веля передать, что он, дескать, не желает встречи с ней. Невозможно описать, скольких сил стоили Франческо эти отказы.

Не мог он ее видеть, не мог! Она предала его!

— Зачем, зачем ты это сделала? — без конца шептал он.

Горячие слезы струились по его щекам. Княгиня была единственным человеком, кому он показал свои планы застройки площади, и она злоупотребила его доверием, раскрыла его замысел, результат его уникального озарения этому прохиндею Бернини. Внезапно ему страстно захотелось передать всю боль души своей телу. Пусть оно почувствует, каково ему, Франческо, сейчас. Нет, нужно что-то сделать над собой! Но что? И чем? Не было здесь ни ножа, чтобы полоснуть им по венам, ни пистолета, чтобы всадить себе пулю в голову. В слепом отчаянии он ухватил себя за гениталии, за этого зловредно-подлого, вероломного, проклятущего червя, затаившегося до поры до времени, чтобы в самый неподходящий момент самым недвусмысленным образом напомнить о себе и подтолкнуть его на поиски сладострастия. Он вырвет его с корнем, уничтожит раз и навсегда, чтобы впредь нечему было вводить его в искушение!

Взвыв от боли, Франческо потерял сознание.

Когда он снова пришел в себя, щебетание птиц перешло в гром, от которого, казалось, лопнет голова. Франческо вдруг увидел себя со стороны, и зрелище это переполнило его жутким отвращением: скрючившийся комок мерзкой плоти, колышущийся, словно медуза, повизгивающий и жалкий, истомившийся в собственном рукотворном аду. Будь проклят день, когда мать родила его на свет!

Внезапно Франческо заметил, как что-то блеснуло. Подняв голову, он прищурился. Над изголовьем кровати висел меч — гордость его, знак отличия и почета, свидетельство оказанной ему когда-то чести, его высшая и главная в жизни награда. Меч этот, тускло поблескивавший сейчас на стене, был вручен ему папой Иннокентием в день посвящения Франческо в рыцари ордена иезуитов.

Ему почудилось, что высокий покровитель хитровато усмехнулся ему из потустороннего мира. Франческо ощутил прилив любви к этому человеку. Ведь его святейшество папа Иннокентий был единственным, кто понимал его. И всегда в него верил, и в благие, и в нелегкие дни, проявляя заботу о нем, как о родном сыне. И даже в этот час, когда все отвернулись от него, как от прокаженного, папа не оставил его, он протягивал ему руку, желая помочь в последний раз.

Не отрывая взора от меча, Франческо, ухватившись за подоконник, поднялся на ноги и, держась за край стола, стал продвигаться к изголовью кровати.

Стоило ему ощутить в руке приятную тяжесть оружия, как боль разом исчезла. До ушей Франческо и сейчас доносилась разноголосица гомонивших за окном птиц, но издевки в ней не было. Напротив, эти Божьи твари желали ему приятного и удачного нового дня.