Княгиня Екатерина Дашкова

— Поостерег бы, чтобы лишнего не взболтнула, в словах бы поосторожней была. Восторги-то девичьи знаешь куда завести могут.

— Нет, Роман Ларионыч, мне Катерине Романовне мораль поздновато толковать. Она теперь уж и не наша, а без пяти минут дашковская. Коли кого и послушает, так своего князь Михайлу, а с князем говорить опасно. Да и не может Катерина Романовна ничего лишнего сказать. Я не то что ей, супруге и то с расчетом говорю. Бабьи языки — дело куда какое неверное.

— Да ведь знаешь, что выйти может: великая княгиня Бог весть куда Катерину заведёт, да и в виноватые перед государыней выведет. Хитра, ох, бестия, и хитра. Надо же такому простофиле такую разумницу.

— Гляди, братец, как бы того же о князь Михайле не стали говорить. Что-то мне видится, не усидеть нашей Катерине. Романовне у домашнего очага. Как при дворе окажется княгиней Дашковой, так за дело и примется.

— Почем знать, может, и твоя правда: ученость-то, она все равно выхода своего искать будет, а Катерина Романовна девица с амбициями, последней нигде не согласится быть. Тут уж и спору нет. Лишь бы супруг не помешал.

— Э, Роман Ларионыч, велик-велик князь Михайла, а ходить в жениной струнке будет, помяни мое слово.

Вот и свадьба прошла. Думала, не дождусь. Восемь месяцев в невестах ходила. Все дивиться начали. Да что делать. То матушка князь Михайлы расхворалась — ему в Москву ехать пришлось, то по службе его посылали, то и вовсе тетушка Анна Карловна расхворалась. Два раза венчание переносить пришлось — без нее какая свадьба! Пышности никакой не было. Я бы, может, и не прочь: не для себя — для мужниных родных. Не вышло. Все по-родственному прошло. Императрица тоже хворает. Слова добрые еще когда нас с князь Михайлой в ложе итальянской оперы увидала сказала. А потом уж ослабела. Видно, ни к чему охоты нет. Дядюшка Михайла Ларионыч так и сказал: не след ее императорское величество чужой радостью волновать. Мол, государыня и смолоду на чужое счастье завистной была. Когда принцессе Анне по поводу ее брака с принцем Антоном Брауншвейгским гратуляции приносила, при всем дворе с досады расплакалась. Странно только, почему Аннет не позавидовала.

С приданым все просто решилось. Князь Михайла торговаться и не думал. Вот и вышло, что моя доля меньше, чем у Лизаветы да Марьи оказалась. Батюшка сказал, при таком женихе о приданом толковать смешно — на наш век с лихвой хватит. Хватить-то, наверно, хватит, да только хочу быть хозяйкой, из чужих рук не глядеть. И порядки свои завести. И хозяйством сельским непременно заняться. Очень последнее время агрономия занимать стала. Энциклопедисты так и толкуют: должен человек для гармонии своего бытия ближе к природе быть. Князь Михайле сказала, он и с тем согласен. Говорит, в их имении подмосковном Троицком охота преотличная, а уж насчет полевых да садовых работ не его дело. Скучно ему.

Скучно? Так и не надо. Ничем не надо поперек себя заниматься. Моей воле простору будет больше. Матушка князь Михайлы как о моих намерениях услыхала, в восторг пришла, давно, мол, дела наши молодой хозяюшки ждут. Хоть и не они меня для князя выбирали, главное, для свекрови, чтоб сын женился, семьей обзавелся. Сам признается, что семейных уз не искал, девушки по сердцу не встретил, да и остепениться никак не мог. Зато теперь счастлив безмерно. Только я счастливее. Дня без него пробыть не могу — тоска на сердце ложится. Сама себе не верю, что стихи слагать захотелось. И как только так долго не ценила поэтический дар господина Сумарокова, ведь будто про нас с князь Михайлой написано:

Прости, моя любезная, мой свет, прости,
Мне сказано, назавтрее в поход ийти;
Неведомо мне то, увижусь ли с тобой,
Ин ты хотя в последний раз побудь со мной,
Покинь тоску, — иль смертный рок меня унес?
Не плачь о мне, прекрасная, не трать ты слез.
Имей на мысли то к отраде ты себе,
Что я оттоль с победою приду к тебе.
Когда умру, умру я там с ружьем в руках,
Разя и защищаяся, не знав, что страх;
Услышишь ты, что я не робок в поле был,
Дрался с такой горячностью, с какой любил.

Князь Михайла и сам большой любитель сумароковских песен, хоть делам литературным времени и не посвящает. Что ж, каждому свое.

— Вот те, Михайла Ларионыч, и новый узелок завязываться стал. Ты про Лизавету Романовну толковал, ан великая княгиня не то что за супругом глядеть, сама, того гляди, во все тяжкие пуститься готова.

— Веришь, в толк взять не могу — скромница такая, ученая да рассудительная. Все больше со стариками про материи высокие толковать горазда, а тут на тебе.