Княгиня Екатерина Дашкова

В «Печальной зале» духота. Который день покойница стоит. Воздух густой. Сладковатый. С непривычки голова кружится. Свечи все тусклее горят. Синева между черными полотнищами колышется, на сердце давит. Кроме дежурных, никто из придворных и глаз не кажет. Император и дорогу к гробу забыл. На плацу с прусскими офицерами развлекается. Солдат на чужой манер муштрует. К месту, не к месту про Киль да Голштинию поминает — каково хорошо там ему в детстве жилось. Во всем порядок, чистота. Женщины всегда улыбаются, чуть что — книксен делают, умных из себя не строят. Одна утеха — Романовна. Ей и впрямь ни до чего дела нет. Ни интриг, ни сплетен знать не хочет. На все хохочет до упаду. Ума бы ей у сестрицы призанять, да и так ладно. А Катерина Романовна тоже в «Печальную залу» зачастила. Император застал, подтрунивать начал — ровно не у гроба, ровно в танцевальной зале. Коротко ответила, мол, у смертного порога шутить не след, а она последний долг крестной матери отдавать приходит. Родной не помнит, так всем государыне императрице обязана. Петр Федорович фыркнул, на каблуках повернулся, на отходнем, как мальчишка, через плечо бросил, дескать, потому только и терпит ее глупости да дерзость, что скоро станет она сестрой императрицы всероссийской. Негромко сказал, а вся зала притихла: быть беде.

— Ваше императорское величество, как я счастлива видеть свою государыню!

— Полноте, княгиня, полноте, друг мой! Какую радость могу я принести и кому? Вы же знаете, что дни мои во дворце сочтены, и если и скорблю, то не о власти — о российском дворе, который станет сколком прусского. Ваша сестра на моем месте не сумеет противостоять прусским симпатиям его величества. Она далека, думается, от политики, и голштинские принцы окончательно заберут всю власть в свои руки.

— Умоляю вас, государыня, не говорите о сестре. Надеюсь, что этот позор нашего семейства продлится недолго. Простите мне мою вольность, но его императорское величество не отличается стойкостью чувств.

— Почему же? Он выказывает редкое постоянство в своей неприязни ко мне и к нашему сыну. А впрочем, друг мой, я не хочу продлевать нашей беседы: кругом слишком много ушей и глаз. Бог милостив, скоро свидимся…

— Ваше императорское величество!

— А, это вы. Рада вас видеть, подпоручик Талызин.

— Вы так бледны, государыня, не могу ли я предложить вам свою помощь — прикажите.

— О нет, Александр Федорович. С моей горестью мне надлежит справляться самой. Но кто знает, может, в самом недалеком будущем ваша помощь окажется неоценимой, если вы не откажетесь от нее.

— Никогда в жизни! Вы так любезны, ваше величество, — даже запомнили мое имя.

— Я никогда не забываю имен тех, к кому испытываю расположение. Мое расположение к вам — это вера в ваше благородство и искренность. Как российской армии нужны такие офицеры!

— Вы слишком добры, государыня!

— Добра? Я только объективна. Монархи не вправе давать волю своим личным чувствам. Добро нашей армии для меня превыше всего. Как бы я хотела позаботиться о наших доблестных воинах, а не отдавать их на издевательство прусских неучей.

— Тихон Силыч, а Тихон Силыч! Никак, карета к нам едет. Кучер у ворот замешкался. Чего делать-то надоть? Господа принимают, нет ли?

— Карета-то чья, Федосеич? Гость гостю, сам знаешь, рознь, да еще в такие-то, прости Господи, времена!

— Не видать еще: чего-то завозились.

— А ты гляди, лучше гляди; мне вон еще сколько до спальни графской бежать — чай, не молоденький.

— Так ведь больные все. Как государыня, упокой. Господи, ее душу, скончалась, все с постелей не встают. И Михайла Ларионыч, и Анна Карловна. Лакей от Дашковых с запиской прибегал, сказывал, и княгинюшка наша из спальни не выходит, никого не принимает. Кушать и то у себя изволит.

— Нашел чудо! Это тебе, дураку, все впросте, а господа люди знаменитые, государственные — им про все подумать надо.

— Наконец-то тронулись! Так и есть — Тришка это шуваловский. Разу не было, чтоб у ворот не запутался. Как только его Иван Иванович держать изволят.

— Иван Иванович, говоришь? Бегу к графу, бегу. Ты тут, в дверях-то, тоже позамешкайся, чтобы мне впору поспеть.

— Здорово, старый. Господа дома?

— Как же, ваше сиятельство, как же-с! Хворать только изволят…

— Что глупости несешь, Федосеич?

— Ваше сиятельство, граф просить велел… Недужится ему, так, может, вам не в труд будет прямехонько в опочивальню пройти…

— В опочивальню, говоришь? Оно и к лучшему, пожалуй, — без церемоний.

— Ваше сиятельство! Счастлив видеть вас в добром здравии.

— Спасибо, граф. Вы занемогли? Который день не вижу, вас во дворце, решил сам заехать.

— Простыл, ваше сиятельство, жестоко простыл, да у Бога не без милости: еще день-другой, глядишь, и обойдется.

— И то сказать, какая радость во дворце бывать.

— Как можно при столь скорбных обстоятельствах о своих удовольствиях помнить! Моя воля, не отошел бы от смертного ложа нашей благодетельницы.