Княгиня Монако

— Я вовсе не кочерга, а вот он и в самом деле совок. Этих певцов, с легкой руки г-жи де Лонгвиль, называли недужными: слушая одну из их ариетт, она наклонилась к мадемуазель де Сеннтерр и прошептала ей на ухо: — Боже мой, мадемуазель, как этот недужный хорошо поет!

В результате получилось довольно забавное прозвище. У г-жи де Мотвиль был чрезвычайно скучный брат, которого тоже звали Берто; он надоедал всем, заставляя слушать свои стихи. Этого Берто прозвали ненужным, а другого Берто — недужным.

Госпожа де Ланже не выражала особых сожалений по поводу случившегося, ее нисколько не трогали оскорбления, которым она подвергалась, и она спокойно играла в булавки со своей кузиной. Ни муж, ни жена не захотели мириться, и испытание было проведено; несостоятельность г-на де Ланже подтвердилась, и он лишился жены.

Гугеноты были настолько этим обижены, словно вся их религия потерпела урон; что касается г-жи Лекок с племянницей, то они принимали поздравления, как будто речь шла о рождении мальчика. Ланже продолжал бывать повсюду, что приводило всех в недоумение; он отважился даже явиться на бал, где его встретили удивленным шиканьем. Бедняга заказывал музыку для Ла Мот-Аржанкур, ухаживал за мадемуазель де Мариво и в конце концов женился на сестре герцога де Навая — мадемуазель де Сен-Жанье, у которой от него родилось двое детей.

Такому мужчине нужна была именно такая женщина. Вот одно из ее деяний: у нее была престарелая тетушка, не желавшая оставлять племяннице наследство. Однако та заставила тетушку это сделать: она совершила в своем замке насилие над старушкой, заперев ее в одной из комнат, где не было ничего, кроме четырех стен, и держала ее там без еды и воды; позднее она посадила в шкаф, где в этих краях обычно хранили солонину, двух дворян. Они пробыли там трое суток без воды и еды. Говорят, что впоследствии она таким же образом солила Ланже.

Что касается мадемуазель де Куртомер, то она, как вам известно, стала г-жой де Боесс и умерла молодой, родив немалое количество детей: три ее дочери живы, и неизвестно сколько отошло в мир иной. Она так и не оправилась от своего позора и насмешек. Поскольку человек никогда не судит о себе верно, г-же де Боесс взбрело в голову стать придворной дамой, ведающей гардеробом Мадам. Вот почему она приехала к английской королеве и вот почему задержала меня на ходу, чтобы посоветоваться со мной.

— Вы вольны решать сами, — ответила я, — однако ваш досточтимый муж рассчитывает получить герцогство, а для герцогини подобное место ничего не значит. Позвольте откланяться.

Разумеется, г-жа де Боесс, предстояло ли ей стать герцогиней или нет, получила отказ; перед смертью она сделалась богомолкой и отправила всех своих слуг в церковь на исповедь. Один из кучеров заупрямился, но ему пришлось подчиниться. Исповедник велел ему поститься. — Я не смогу это делать, святой отец, — ответил кучер. — Почему?

— Я боюсь разориться; я бедный человек, у меня жена и дети. Я видел, как хозяин с госпожой постились во время Великого поста: они ели айвовое варенье, превосходные груши, рис, шпинат, виноград и фиги… Это слишком дорого.

Над этим много смеялись, как и над шуткой отца по поводу супруга г-жи Боесс и г-на де Гиша. Как-то раз, на королевской охоте, оба заметили оленя прежде других и как безумные помчались в его сторону. Следует заметить, что у Боесса подбородок длиной с локоть, а у Гиша совсем нет подбородка.

— Куда это они так спешат? — спросил король.

— Ваше величество, — отвечал маршал, — господин де Боесс утащил подбородок господина де Гиша, и Гиш гонится за ним.

До чего же любезен мой отец; мне запомнилась еще одна его реплика — в адрес Мишлетты Эро, воспитательницы мартышки, собачек и попугаев, живших во времена Регентства в королевских покоях. Дама эта только что потеряла мужа; маршал, царедворец всегда и везде, напустил на себя горестный вид и поклонился ей с выражением скорби. — Увы! Бедняга… Он хорошо сделал, что умер, — сказала она. — Вы так к этому относитесь, госпожа Эро? — Ей-Богу, меня это заботит не больше, чем вас. Эти слова вошли в поговорку, и их повторяют по сей день.

XXXI

Теперь пришла пора рассказать о г-же Генриетте, которая удостоила всех нас своими милостями и которую я знала лучше, чем кто-либо еще. За Мадам утвердилось особое общее мнение, совершенно непохожее на то, которое о ней было вначале; я могу сказать о г-же Генриетте то же самое, что я писала о графе де Гише: она не заслуживает ни того ни другого мнения.