Княгиня Монако

Выйдя из карет после прогулки, мы отправились на репетицию великолепного балета, в котором танцевали все. Как только мы там оказались, Мадам взяла меня за руку и принялась безудержно резвиться, привлекая таким образом внимание человека, которого ей хотелось видеть возле себя. Я не стала напоминать Гишу о вчерашнем спектакле, участники которого сидели в засаде; я надеялась, что он возьмет себя в руки, поскольку мое положение в центре событий было весьма опасным. В то время как репетировали первую сцену, в которой мы не были заняты, принцесса оставалась между мной и Гишем. Она подшучивала над братом как женщина, которая уверена в своей власти и независимость которой начинает сдавать свои позиции. Видя, что Мадам держится так просто, без всякой манерности, граф решил, что он вправе перейти в наступление; воспользовавшись мгновением, когда я искала глазами Пюигийема, он весьма непринужденно спросил ее:

— Мадам не сочла бы меня слишком дерзким, если бы я обратился к ней с вопросом?

— Это зависит от ответа, который должен последовать.

— Увы! Мадам вправе отвечать или нет. Меня всегда удивляло одно обстоятельство: когда у людей справляются об их здоровье, никто на это не жалуется; когда при дворе осведомляются о величине вашего состояния, это вам льстит; если вас спрашивают: «Хорошее ли у вас настроение?», это воспринимается как знак внимания, — и в то же время нам возбраняется интересоваться сердечными делами своих друзей, чувствами посторонних и даже прекрасных дам — обожаемых всеми кумиров! Поистине, не странно ли это, сударыня?

Я слушала этот разговор, не показывая вида, и узнавала по этим напыщенным и мудреным фразам манеру своего любезного братца; я мысленно посмеивалась над этим и готова была поспорить, что Мадам находит подобные речи бесподобными. В самом деле, она отвечала ему с умильным видом:

— Разве кто-нибудь думает о чужих чувствах, сударь? Какое мне дело до вашего сердца? Какое вам дело до моего?

— Ах, сударыня! — Гиш невыразимо тяжело вздохнул, словно лишившись возможности дышать.

— И что же?

— Мадам…

— Вот и все, после этого прекрасного вступления вы теряете передо мной дар речи, как школьник в присутствии своего учителя.

— Дело в том, что я не смею больше ничего прибавить, раз вы запрещаете говорить о вашем сердце. — Людям моего положения бесполезно иметь сердце.

— Как, сударыня, у вас его нет?

— Я вовсе не это хочу сказать, я говорю, что мне не следовало бы его иметь.

— В таком случае… как оно себя чувствует? Мадам засмеялась, чтобы скрыть свое смущение:

— Вы ужасный насмешник, господин де Гиш, вы шутите столь же удачно, как и ваша сестра, которая смеется над всем.

— Это отнюдь не ответ.

— Я уже не помню, о чем вы спрашивали.

— О состоянии вашего сердца, сударыня.

— Оно превосходно.

— Как! Никто никогда его не задевал?

— Никто.

— Как! Величайший король в мире…

— Берегитесь, сударь, вы рискуете стать бесцеремонным.

— Ах, сударыня, ваше королевское высочество убивает человека наповал. Принцесса посмотрела на Гиша с обворожительной улыбкой и протянула в его сторону веер, словно жезл.

— Уходите, граф, я прощаю вас и возвращаю вам ваш меч.

— Ах, сударыня! — вскричал он. — Ах, сударыня, я вас покидаю, я удаляюсь, ибо подвергаюсь слишком большой опасности.

Брат и в самом деле собрался уйти, но я сделала ему знак вернуться. Принцесса была очарована и хотела продолжить беседу; я не оставляла их одних, опасаясь, как бы дело не зашло слишком далеко. На нас смотрели со всех сторон; в глазах государя читался гнев; маленькая глупышка де Лавальер готова была расплакаться в уголке, вероятно из-за того, что король больше не обращал на нее внимания.

Месье, по своему обыкновению разносивший сплетни, подошел к нам с безудержным смехом, собираясь во что бы то ни стало рассказать нам очередную небылицу.

— Сударь, — теребила его Мадам, — мы выслушаем вашу историю, если она пристойна, в противном случае я не желаю ничего слышать. Гадкие истории не в моем вкусе.

— Речь идет о фрейлинах, снова о фрейлинах, не о ваших, а о фрейлинах королевы, и я отнюдь на это не жалуюсь: матушка перестанет мне твердить, что они развращаются только у вас.

— Которая же из святых королевы навлекла на себя гнев?

— Мадемуазель де Шемро; она вовсе не святая, и госпожа де Навай знает это не понаслышке. Вчера, приблизительно в час ночи, девица прогуливалась по коридорам, пробиваясь сквозь толпу кавалеров, которые, как всем известно, в это время спешат на свидание к дамам, пряча лица в складках плащей. — Подобно некоторым дворянам, спешащим к некоей герцогине, не так ли?

— Речь идет не об этих некоторых, а о многих других. Бюсси… по крайней мере, вы же не станете со мной спорить из-за этого человека? Так вот, Бюсси крался вдоль стен, пробираясь в святую святых, где почивает маркиза де Ла Бом или, быть может, госпожа де Монгла или, быть может…

— Быть может, кто-то еще или, возможно, никто. На Бюсси чересчур много наговаривают.

— Ах, сударыня, — возразил мой брат, — можно ли назвать это наговором? Бюсси пришел бы в отчаяние, если бы он знал, как вы его защищаете!