Княгиня Ольга

Историки, занимающиеся русско-византийскими отношениями середины X века, и в частности историей визита княгини Ольги в Царьград, совершенно по-разному оценивают итоги состоявшихся переговоров и уровень приема русской княгини византийским императором. Одни исходят из того, что княгиня была принята в Константинополе на самом высоком уровне и ей были оказаны исключительные почести (выше, описывая ход визита, мы отчасти согласились с этим). Другие, исходя из показаний тех же источников, отмечают, напротив, негативные моменты во время переговоров, и с их логикой также приходится считаться. Подобная двойственность оценок, вероятно, отражает двойственность результатов переговоров. С одной стороны, соглашение между Византией и Русью, очевидно, было заключено, а следовательно, русские послы как представители союзников, «друзей» Империи, были не только встречены, но и отпущены так, как это было принято в подобных случаях, то есть со всеми полагающимися почестями. Так, в соответствии с протоколом, русская княгиня получила от императора не только 200 милиарисиев по окончании последнего приема, но и богатые дары — так называемый «отпуск», если воспользоваться средневековой русской терминологией более позднего времени^{237}. Перечень этих даров приведен в летописи: «И дал ей (царь. — А.К.) дары многие — золото, и серебро, [и] паволоки, и сосуды различные, и отпустил ее…» Год спустя сам император напоминал Ольге: «Много дарих тя» (то есть «много одарил тебя»). Такие подарки иноземным послам по завершении переговоров были обязательны; традиционен и их набор — это все те предметы роскоши, которыми власти Империи обычно одаривали своих союзников и которые в глазах самих «варваров» служили зримым подтверждением этого союза. Антоний Новгородский, вспоминая в самом конце XII века о путешествии Ольги, утверждал даже, что княгиня «взяла дань, ходивши к Царюграду». Но «данью» русские, как и другие соседние с Империей народы, как раз и называли дары, которые они получали от императора в подтверждение мира.

Но с другой стороны, можно указать на факты иного рода, свидетельствующие о явных трениях, возникших по ходу переговоров. Это не только долгое ожидание княгини «в Суду», которое она мстительно припоминала императору позднее, и не только унизительное сокращение выплат ей и ее «людям» после второго приема у императора. Двойственность и неопределенность результатов переговоров чувствуются и в летописном рассказе. С одной стороны, и в нем подчеркнута честь, оказанная княгине. С другой же — прорывается явное недовольство Ольги греческим царем, то гневное настроение, которое владело ею даже и год спустя, когда император пришлет своих послов в Киев, а Ольга выговорит им и отправит ни с чем обратно в Константинополь. Больше того, только явным недовольством результатами визита в Царьград можно объяснить тот факт, что уже через два года Ольга направит своих послов к германскому королю Отгону, сопернику византийского императора.

В истории — не будем забывать об этом — действуют живые люди, и далеко не всё и не всегда определяется политическим расчетом или государственной необходимостью. Личные симпатии и антипатии правителей зачастую гораздо сильнее влияют на успех или неудачу того или иного политического предприятия, нежели внешние, объективные обстоятельства. Вот и здесь в нарочитом сокращении денежных выплат княгине и ее «людям» (в отличие от послов — людей официальных) легче всего увидеть неприязненное отношение императора к самой Ольге, а возможно, и желание свести с ней какие-то личные счеты. Что-то произошло между ними за те несколько недель, которые отделяли первый прием и крещение княгини от второго приема. И произошло это, очевидно, на личном, человеческом, а не на государственном уровне. Но вот что именно произошло, мы, увы, не знаем и, вероятно, так никогда и не узнаем.