Княгиня Ольга

Из греческого Жития святого Василия Нового[49] мы знаем о том, как далеко углублялись руссы в поисках добычи. Среди разоренных ими городов названы Ираклия (Гераклея) Понтийская на малоазийском побережье Черного моря и Никомидия на одноименном заливе Мраморного моря[50] — эти два города разделены почти двумястами километрами. Описание ужасов нашествия, предсказанного святым Василием, вошло и в славянский перевод его Жития, а оттуда — в «Повесть временных лет». По свидетельству византийского агиографа, варвары «…всю страну Никомидийскую попленивше, и многи язвы сътворивше, пожгоша все приморие Стегерско (по Босфору. — А.К.)… монастыри же и села… все огневи предаша, имениа не мало обою страну съвокупиша»^{61}.

Еще подробнее о зверствах руссов рассказывают византийские хроники (из древнерусского перевода одной из них — Хроники Георгия Амартола — эти подробности перекочевали и в русскую летопись): «Много злодеяний совершили росы до подхода ромейского войска: предали огню побережье Стена (Стенона. — А.К.), а из пленных одних распинали на кресте, других вколачивали в землю, третьих ставили мишенями и расстреливали из луков. Пленным же из священнического сословия они связали за спиной руки и вгоняли им в головы железные гвозди. Немало они сожгли и святых храмов». (Русский переводчик Хроники Георгия Амартола заменил греческое «Стеной» русским «узмен» — «узкое место, залив», добавив для ясности: «глаголемый Суд», а составитель «Повести временных лет» ограничился тем, что указал: «…и Суд весь пожьгоша»[51], что не вполне верно, ибо словом Суд называли не весь Босфорский пролив, а константинопольскую гавань Золотой Рог, куда русские так и не смогли прорваться. Еще одно исправление переводчика Хроники носит откровенно идеологический характер: говоря об особых муках, коим руссы подвергали представителей «священнического сословия», он исправил слово «священнический» на «ратный»; летописец же просто перечислил эту страшную казнь среди тех, которым подвергали всех пленных без разбора: «…и изымаху, опаце руце связываху, и гвозди железны посреди главы вбиваху им»^{62}.)

Войны того времени отличались крайней жестокостью. Не являли исключения ни сами греки, ни тем более язычники руссы. В представлении византийцев последние были народом «жестоким и диким», превосходящим «в жестокости и кровожадности» все другие известные им племена^{63}. Само название, данное греками руссам, — «тавроскифы» — отсылало к ставшей уже нарицательной жестокости древних обитателей Тавра, и, как это нередко бывает, рассказы античных писателей об их легендарных зверствах переходили на новых носителей этого имени, подтверждая стереотипы и давая пищу новой легенде. Собственное же имя руссов страшило византийцев еще больше, ибо заставляло вспомнить библейские пророчества о зловещем «князе Роша» и грядущих с севера народах Го-га и Магога, посланных в преддверие конца света на казнь христианам; и «число их как песок морской» (Откр. 20:7). Пришедшие с севера орды руссов воспринимались просвещенными византийцами как гонцы этих чудовищных народов, вестники Апокалипсиса; их многочисленность и кровожадность, казалось, приближали грядущее светопреставление. Но, конечно, без наглядного подтверждения «звероядивой» жестокости этих северных «варваров», проливающих христианскую кровь у самых стен Царствующего града — столицы христианского мира, легенда не смогла бы получить дальнейшее развитие. Руссы, словно нарочно, демонстрировали свою приверженность самым кровавым языческим ритуалам, с особой изощренностью умерщвляя почему-то именно священников. Но, может быть, византийские хронисты хотели увидеть их такими? Ведь в войско Игоря входили в том числе и христиане—а значит, отношение руссов, включая самого князя Игоря, к христианству и христианам было по крайней мере терпимым. Наверное, по-своему прав был русский летописец, автор «Повести временных лет». Рассказывая почти в тех же выражениях о зверствах руссов во время предшествующего похода на Царьград князя Олега Вещего в 907 году («…и много убийства сотвори около града греком… овех посекаху, другиа же мучаху, иныя же растреляху, а другыя в море вметаху, и ина многа творяху русь греком…»), он в конце вполне резонно прибавил: «…елико же ратнии творять», то есть: «…как это обычно бывает в войнах»^{64}.[52]