Княгиня Ольга

Древлянский поход с самого начала не был похож на обычное княжеское «полюдье». По летописи, в Древлянскую землю князя толкнула его дружина, позавидовавшая богатству и роскоши «отроков», то есть дружинников, слуг, Свенельда, воеводы Игоря. «В се же лето, — сообщает летописец, — сказала дружина Игорю: “Отроки Свенельдовы изоделись суть оружием и порты (одеждами. — А.К.), а мы наги. Пойди, княже, с нами в дань; да и ты добудешь, и мы”. И послушал их Игорь…»^{79},[76]

Какое отношение к древлянским делам имел Свенельд, мы уже знаем. Как следует из показаний Новгородской Первой летописи младшего извода, недовольство Игоревой дружины вызвал прежде всего тот факт, что Свенельду ранее была передана дань с Древлянской и Уличской земель («Се дал единому мужу много…»). Если пользоваться терминологией западноевропейского Средневековья, речь, очевидно, шла о ленном пожаловании, то есть о передаче Свенельду права на сбор дани с определенной территории в знак его выдающихся заслуг перед князем. В Западной Европе такие пожалования передавались по наследству, что, собственно, и стало правовой основой феодализма. Кажется, именно так — как наследственное пожалование — расценивали передачу древлянской дани потомки Свенельда. Во всяком случае, один из них позднее проявит недвусмысленный интерес к Древлянской земле. Известно, что появление здесь в середине 70-х годов X века Свенельдова сына Люта будет воспринято тогдашним древлянским князем Олегом Святославичем как прямой вызов и покушение на его власть: Олег убьет Люта сразу же после того, как узнает, чей сын оказался перед ним. Но сам Свенельд, судя по летописи, за древлянскую дань не держался и после смерти Игоря на нее не претендовал. Возможно, он удовлетворился переданной ему же данью с уличей (может быть, как раз в качестве компенсации за отобранную древлянскую дань?); возможно, имелись какие-то иные причины, о которых нам ничего не известно.

Однако весь пафос летописного рассказа — в том, что именно Игорь — а вовсе не Свенельд и не Игорева дружина — нарушил неписаные законы княжеского «полюдья», проявив жадность — качество, не достойное князя и, более того, подрывающее основы его власти. Игорь «нача мыслити на древляны, хотя примыслити большую дань», — само начало рассказа о древлянских делах предлагает нам такую версию событий, которая как будто и не предусматривает зловещей роли дружины или, во всяком случае, не придает ей решающего значения. Далее же летописец подробно рассказывает о том, как Игорь, «послушав» дружину, «иде в Дерева (то есть в Древлянскую землю. — А.К.) в дань»: «и примыслил к первой дани (то есть прибавил к прежней дани. — А.К.), и насилие творили им мужи его». Взяв дань, Игорь отправился обратно в Киев, но на полпути передумал. «Когда же он возвращался назад, размыслив, сказал дружине своей: “Идите с данью домой, а я возвращусь — похожу и еще”. Пустил дружину свою домой, с малой же дружиной (в оригинале Лаврентьевского списка: «с малом же дружины», то есть с небольшим числом воинов, остатком дружины. — А.К.) возвратился, желая большего именья (богатства. — А.К.)».

Мы не знаем, было ли нарушением обычая уже само вступление Игоря в Древлянскую землю — которую при такой трактовке событий, возможно, еще раньше него посетил с той же целью Свенельд; или же — что кажется более вероятным — «примышление» дани состояло в повторном возвращении Игоря в пределы древлян, уже подвергшиеся его собственному «полюдью». Сам Игорь, по-видимому, чувствовал себя в полной безопасности, почему и отослал большую часть дружины в Киев. Но древляне восприняли его возвращение как нарушение обычая, договоренности, существовавшей между ними. Они готовы были выплатить дань, то есть предоставить обычный ежегодный «корм» князю и его людям, — но именно как добровольное исполнение взятых на себя обязательств. И если поначалу они встретили Игоря как «своего» князя, соединенного с ними узами взаимного договора, подтвержденного ритуальным «кормлением», то теперь, по исполнении этого ритуала, Игорь потерял статус «своего», превратился для древлян в «чужого», в «хищника», не защищенного никаким обычаем.