— Ба! Сколько лет, сколько зим, а ворон всё с ним, — пучит воспалённые очи сначала на воеводу, а потом и на птицу на его плече старуха. — Поклонилась бы тебе я, княже, да спина болит — не разогнусь я даже…
— Твой подарок все двадцать два года верно служит мне. В кого же превратилась ты, Злоба… видать, такова расплата за колдовство, — ошарашенно глядит на ровесницу, что внешне годится ему едва ли не в бабки, Вещий Олег.
— Тебя тоже годы не пощадили, вон, морщины лоб покрыли, — улыбается почти беззубым ртом колдунья. — И русые кудри поседели, все мы, княже, постарели…
— Не пригласишь войти?
— Ещё чего! — присвистывает Злоба. — Мне потом от духа мужского за порогом избу до новой луны чистить. Скажи лучше, почто явился? Коли за смертоубийство посадника меня хочешь в сырой острог бросить, так должен помнить, что сам он нарушил давний уговор и позволил шавкам Козводца в полон моих людей взять.
— Уговор останется в силе, и волоса не упадёт с головы корелы (16), если… — мужчина делает паузу и угрожающе смотрит на сухонькую, сгорбленную собеседницу. — Следом за мной в столицу отправишься, чую, понадобится мне твоя помощь. Нет больше восставших, нет врагов — а так и преследуют меня сны об огненной тени, что снимает венец с нашего князя… (17)
— Поеду, так уж и быть — мне судьба моего народа дороже собственной, — безучастно отвечает старуха. — Да только не боишься ты, что найдёт меня соколёнок в Киеве? Узнает, что мы с тобой вдвоём тогда сотворили?
* * * * *
Схоронили Забаву на следующий день. Проститься с молодой женой посадника пришли лучшие люди города, и никто не мог взять в толк, отчего случилась такая скорая и несправедливая смерть. Одни лишь Ольга, Игорь, Вещий Олег, Бранимир и Ходута знали, что на княгиню покушался кто-то из остатков восставших (личность его, впрочем, так и осталась для всех, кроме неё, загадкой).
Дочь Эгиля, места себе не находившая, пару раз порывалась поговорить с Щукой, поблагодарить его за то, что не остался чёрств к тому Ярославу, да только откуда, от кого могла разнюхать она об этом? Так и смолчала варяжка, что знала о спасении соседского паренька своим единственным близким другом в этом городе, и лишь бросала в моменты редких, случайных встреч во дворе признательные взгляды и тёплые улыбки в сторону новоиспечённого рынды.
Ходута полностью ушёл в дела Новгорода, работая денно и нощно, не зная никакой усталости: только это и спасало его от разрывающей сердце тоски по любимой, иначе умер бы он от печали и отправился вслед за Забавушкой.
А ещё пару дней спустя князь в сопровождении супруги и верной дружины отправился в Киев, к окраинам которого они прибыли уже через две недели…
* * * * *
Я — Ольга.
Та, что стала для родителей долгожданным первенцем, для отца — попутным свежим ветром в парусе, для матушки — тёплыми лучиками весеннего солнца, для младшего братишки — звенящей колокольцами колыбельной песнью. Хрупким белоснежным цветком седмичника посреди безбрежных псковских лесов, мягким шелестом листвы, рассказывающей древние предания в тенистом саду…
Я любила и была любимой — да только запутали, перемешали нити судьбы моей судженицы так, что никому вовек не размотать этого клубка.
Когда настаёт черёд крошечному семечку проклюнуться в поле? Нежным ростком, несмотря на все преграды, вырваться наружу из черноты сырой землицы к свету? Кто шепчет бутону, что пора ему распуститься и зацвести? Когда теряет девица по-детски очаровательную невинность? С заплетёнными вокруг головы косами? На ложе молодых, в крепких объятиях суженого? Или же когда небеса разом падают со всей тяжестью на её тонкие плечи?
Я — Ольга.
В пятнадцать лет ставшая супругой для великого князя, орудием для его воспитателя, надеждой — для всего народа.
В Новгороде, что казался мне сверкающим стольным градом, я увидела многое. Густой мрак, что прячется в обманчивом блеске драгоценных камней и приветливых улыбок; застарелые шрамы и невыносимую боль, таящиеся в прекрасных ликах и складках шёлкового синего платка; страхи и сомнения, хмурой дымкой окутавшие безбрежное и беспокойное, словно море, сердце хозяина престола…
Я — Ольга!
Потерявшая себя прежнюю, отринувшая жестоких богов, оставшаяся совсем одна среди холода и мглы — но прошедшая сквозь смерти и отчаяние навстречу новой заре. Придёт утро и снимет все печали и тревоги, взойдёт солнце и приласкает объятиями тёплых лучей.
Там, позади, в размытых воспоминаниях остались они: маленький Олав, обнимающий отца на палубе торгового корабля; девица, что тает в руках возлюбленного с цветком в своей причёске; княжеская невеста, которая мчит по мрачной чаще домой, надеясь вернуться… Да только не воротить минувшего, не повернуть времени вспять. Все они отныне лишь далёкие образы, призраки прошлого, напоминающие о себе щемящей болью в груди долгими одинокими ночами.
Я же ступаю вперёд, в будущее. Прощай, милое дитя! Прощай, наивная девица!
Как распускается из тугого и невзрачного зелёного бутона прекрасный цветок, как появляется из крохотного терема своего кокона бабочка, так рождаюсь и новая я.