Княгиня Ольга. Ключи судьбы

Мужи плеснецкие вышли, затворили дверь клети. Етон тем временем сбросил плащ прямо на пол и стал расстегивать кафтан. Величане бросилось в глаза, что застегнут он был кое-как – мелкие золоченые пуговки частью всунуты не в те петли, иные не застегнуты вовсе… будто он очень торопился, когда одевался… Цепь с серебряной подвеской зацепилась за пуговку, и он дернул с досадой, едва не оторвал.

Величану трясло. Она ощущала себя на грани гибели, будто дева из сказаний, которую унес Змей Горыныч. Нави со всей их страшной ворожбой смотрели ей в глаза. За что? Почему именно с ней все это должно было случиться? Со свадьбы – события важного, но все же вполне обыденного – она вдруг перенеслась в страшную байку, что рассказывают зимой на павечерницах. Почти как про мертвые кости, которые озорные девки приглашали зайти в шутку, а они возьми да и приди… Почему именно ее занесло в это сказание, почему ей выпало стать женой невиданного оборотня – старика и молодого разом?

Етон небрежно бросил дорогущий кафтан на ларь и присел на край ложа, чтобы снять черевьи. Величана отодвинулась, насколько позволяла ширина лежанки. И закрыла глаза, решив не открывать их, пока все не завершится. Не ведали батюшка с матушкой, за кого отдают свою дочь единственную, но теперь кончено – нет ей дороги назад.

* * *

В Плеснеске уже три дня гуляли на княжьей свадьбе, но в глубину леса шум этой гульбы не доносился. Здесь осень неспешно делала свои дела: хоронила золото, прибиралась к приходу зимней княгини – Марены. Порывы ветра срывали с ветвей целые тучи желтых листьев, бросали их горстями на стены уединенной избушки – на краю широкой поляны, под вытянутыми на простор ветвями сосны. Но сосна и прежде была так стара, что за минувшие шестнадцать лет не изменилась. Возле стены, на колоде для колки дров, сидел человек – молодой мужчина, скорее даже юноша, но высокий рост, длинные конечности, мрачноватое и замкнутое выражение лица с крупными чертами делали его старше на вид. Сидел совершенно неподвижно, не сводя глаз с поляны и начала тропы к речке, но не столько смотрел на лес, сколько слушал. Шестнадцать прожитых в лесу лет развили в нем чутье на присутствие кого бы то ни было – человека ли, зверя ли, – которое было сильнее зрения и слуха.

Ее приближение он почуял раньше, чем она показалась в конце тропы, но не шелохнулся. Зато женщина остановилась, заметив гостя перед своим жильем. Волчья шкура на его плечах всякого заставила бы вздрогнуть. С «серыми братьями» никто из людей не встречался по доброй воле – они пугали, как пугает всякое, находящееся на грани своего и чужого, человеческого и звериного, домашнего и лесного. Потом она все же двинулась вперед – здесь был ее дом, ее земля.

Подойдя, Виданка сбросила с плеч большую вязанку хвороста. Пришелец медленно встал. Женщина сильно изменилась за шестнадцать лет – хотя и меньше, чем он, когда-то привезенный сюда трехлетним мальцом, а теперь переросший ее больше чем на голову. Она еще сильнее исхудала, черты лица ее заострились, волосы почти поседели, лицо покрылось тонкими частыми морщинами.

– Рысенок? – хриплым голосом сказала она, не выказывая ни радости, ни неудовольствия. – Каким ветром занесло? Случилось что?

– Как ты? – помолчав, спросил он в ответ – без особого участия, словно бы через силу. – Здорова?

– Хожу пока. – Виданка кашлянула. – Войдешь? – она кивнула на дверь.

Та была заложена засовом снаружи – чтобы без хозяйки не забрался какой зверь. Рыси, прежней хранительницы дома, уже давно там не было.

Парень покачал головой. Виданка не удивилась: за семь лет, что Рысь не жил у нее, он, кажется, и трех раз не переступал ее порога.

– Я третьего дня в городе был, – сказал он наконец, видя, что она ждет.

– В городе! – охнула Виданка.

Если бы он сказал, что побывал на небе, она удивилась бы меньше.

– Как же ты…

«Как же ты решился?» – хотела она спросить, поскольку знала, что город для Рыся – что суша для рыбы. Торжество стихии домашнего очага, которой он не знал и не понимал. «Серые братья» бывали в Плеснеске один раз за год – в темную ночь солоноворота, когда им, обитателям Нави, полагалась дань с живых. И то не в самом Плеснеске, а на Божьей горе.

– Он сам мне при… – Рысь запнулся, не желая выговорить слово «приказал».