Князь

Вот так и растут города русские. Сперва крепость. Потом в ней тесно становится, появляются посады, становятся многочисленными, обносятся стеной. Возрастает число жителей – увеличивается в размерах стена. Дабы не просто от зверья да шайки разбойничьей уберечься, а и осаду пересидеть можно было. А как тесно за валом становится – опять кто-то избу за стеной ставит, к нему другие новоселы пристраиваются, и появляется вокруг выселок первый простенький частокол. От зверья да татей всяких, что человека беззащитного ограбить всегда готовы. Получается «матрешка». Чтобы такую твердыню покорить, одну за другой три-четыре стены одолеть надо. И каждая – выше и прочнее предыдущей.

В земляном валу дежурила стража в броне, с копьями в руках и топорами за поясом. Однако, к удивлению Зверева, платы с них не спросили. Даже поклонилась стража боярину.

– На подворье еду, – тем не менее сообщил воинам Лисьин.

За воротами обоз повернул вправо вдоль сплошной череды дворов. Первые ворота, вторые, пятые… Шестые оказались распахнуты настежь, и перед ними, склонив головы, стояли в простых полотняных рубахах чернобородый мужичок и женщина в темно-синем повойнике, с ковшом в руках.

– Оденься, Афанасий, не мерзни, – кивнул ему боярин. – И так верю, не воруешь добра моего.

– Испей с дороги, отец родной… – потрусила к седлу женщина.

– Благодарствую, хозяюшка. – Василий Ярославович принял корец, осушил его крупными глотками, крякнул, словно вместо сбитня ему поднесли стопку водки, вернул. – Литургия была сегодня в соборе Вознесенском?

– А как же, батюшка. Каженный день там…

– Афанасий, – не дослушал ее боярин. – Обоз с добром заведи, лошадей распряги, добро… Ну, сам знаешь. Я с холопами часа через два вернусь. Никита, за мной поворачивай.

Никита сидел на облучке у боярыни. Он кивнул и щелкнул в воздухе кнутом, стараясь поспеть за сорвавшимися с места всадниками. Десять холопов и возок промчались по совсем уже темным улицам, миновали два перекрестка и остановились перед белоснежным каменным храмом, величественным и строгим, с огромным золотым куполом и колокольней, также увенчанной золоченым шатром. Лисьин закрепил повод на коновязи, отпустил подпругу скакуна, потом, придерживая саблю, взбежал по ступеням лестницы, скинул шапку, оставшись в одной тафье, поклонился. Вошел внутрь. Холопы побежали следом. Только Андрей задержался – откинул запорошенный снегом полог, помог боярыне выбраться из глубоких саней.

Когда они вошли в храм, Василий Ярославович о чем-то договаривался с батюшкой. В храме было сумрачно. У икон, на широких канделябрах, догорали последние свечи, пахло воском, ладаном и серой.

«Серный дым – лучшее зелье от любой нежити, – вспомнил Зверев уроки Лютобора. – Если бы люди могли жечь серу постоянно, волхвам было бы нечего делать. Увы, когда рассеивается дым, нежить возвращается».

– Сюда, – махнул рукой боярин.

Холопы, Андрей и боярыня подошли, встали полукругом напротив алтаря. Священник куда-то ушел и вскоре вернулся в шитой золотом фелони. Следом шел помощник с кадилом в руке. Зверев, оглядываясь, поднял глаза – и замер от неожиданности, встретившись взглядом с Богом. Именно такое впечатление производило суровое лицо, нарисованное изнутри на куполе собора. Осиянное нимбом, сухое, как у каторжанина, оно пронзало стоящего на каменном полу новика суровым взглядом, точно вопрошало: достоин ли ты жить на этой земле?

Священник рассказывал что-то о грехах чревоугодия, лени, блуда, богохульства и еще многих других, просил за них прощения, крестился, клал поклоны. Холопы и их хозяева внимали, тоже крестились и кланялись. Наконец служба закончилась, батюшка отошел в сторонку, встал, опустив голову и перебирая четки. Боярин Лисьин шагнул вперед, поклонился, осенил себя знамением:

– Простите, други, коли согрешил в чем-то.

Приблизился к батюшке, и они зашептались. Длилось это минуты две, затем священник накрыл Василия Ярославовича какой-то тряпочкой, перекрестил. Боярин отступил к холопам, и Андрей понял, что настала его очередь – очередь сына.

Зверев, стараясь выглядеть спокойно, подошел к священнику, остановился. Умом он понимал, что Лютобор никогда не пытался противопоставить его церкви, что опасности для него здесь нет, но все равно нервничал. Спохватившись, Андрей повернулся к остальной боярской свите, поклонился:

– Простите, други, коли согрешил в чем-то, – перекрестился, вернулся на место.

– Грешен ли ты в чем-нибудь, сын мой, мучит ли тебя совесть, спокойна ли твоя душа? – ласково спросил батюшка.

– Я… Я люблю поесть, я ленив…

– Повторять те грехи, что я отпустил общей молитвой, ни к чему, сын мой. Есть что-то такое, о чем я не говорил?

– Есть, батюшка, – вздохнув, кивнул Андрей. – Я общаюсь с язычником. Он признает православие, но не желает становиться христианином. Он совершает старые обряды.

– Это большая беда, сын мой, большая беда, – покачал головой священник. – Большая беда для твоего знакомца. Отказываясь от лона церкви, он губит свою бессмертную душу. Но крепка ли твоя вера? – вдруг встревожился он. – Язычник пытался отринуть тебя от истиной веры?