Князь Александр Невский

Под приветственные крики громадной толпы, слившиеся между тем в единый нестройный гул, колесница встала возле крыльца собора. Мальчики, держась за руки, не без усилия, принялись подниматься на высокие ступени. Князь и княгиня следовали за ними, слегка переглядываясь. Епископ в это время уже вошёл в храм.

Возле Царских врат высокими стопами были сложены алые бархатные подушки. Но княжичи медлили подняться на амвон. Фёдор, почувствовав, что его младший брат колеблется, крепче сжимает его руку:

– Ты чего, Саша? Идём!

– А нам туда можно? – с невольным трепетом шепнул Александр.

– Отец сказал, стало быть, можно!

Голос старого епископа заставил мальчиков очнуться:

– Идите сюда, чада мои!

Оба, вскинув головы, посмотрели на владыку Симеона.

Лицо старца было сурово, даже словно бы печально: он хорошо понимал, на какую трудную судьбу сейчас благословит двоих детей. И впрямь – по-церковному Фёдор только первый год стал именоваться отроком, Александра же величали покуда младенцем[4]. Но что с того? В этот день им предстояло стать князьями, а значит, не быть больше детьми…

– Приспел час быть вам князьями! Учиним же сей обряд, как пращуры наши чинили.

Повинуясь взгляду владыки, Фёдор и Александр почти одновременно уселись на высокие подушки. В храме, заполненном до отказа и, казалось, даже за пределами его, на просторной площади, вдруг стало тихо. Все собравшиеся, сами мальчики, князь с княгиней – все завороженно смотрели на епископа, повернувшегося к алтарю и читающего молитвы, затем на серебряный маленький поднос, который держал церковный служка и с которого Симеон осторожно, будто боясь уронить, взял ножницы.

– Господи! Заповедывай нам вся во славу Твою творити, пришедшего раба Твоего начаток сотворити и стрищи власы главы вашея! – торжественно возгласил епископ.

Княгиня вдруг поднесла руку к лицу, в застывшей тишине стал слышен её едва заметный вздох. Она, не отрываясь, смотрела, как епископ осторожно срезает светлые локоны с затылка одного, потом другого княжича, свободной рукой складывая их на тот же поднос.

И вот в молчании храма ликующе запел церковный хор.

Он пел, а мальчики продолжали, будто завороженные, недвижно сидеть на подушках.

На этот раз первым пришёл в себя Александр. Он встал и посмотрел на старшего брата:

– Идём, Федя!

Фёдор тоже поднялся.

Уже не держась за руки, братья медленно спустились с амвона. Толпа вновь загудела, но тут и умолкла.

Перед сыновьями, на фоне замершего народа, выросла высокая фигура князя Ярослава. В левой руке он держал два меча в золочёных ножнах. Правой осенил себя крестным знамением, и, когда начал говорить, его голос слегка дрогнул:

– Господи, Боже милостивый, дай слугам Твоим, рабам Божиим Фёдору и Александру, силу и мужество, а мечам их твердости на одоление врагов креста Христова!

Наклонившись к сыновьям, князь опоясал их мечами. У того и у другого ножны коснулись пола.

И вот тут толпа в храме и потом – эхом на площади – взорвалась единым криком:

– Вы – наши князи!

– Вы – наши князи!

– Слава Ярославичам!

Толпа в храме задвигалась – кто-то рванулся было к амвону, чтобы приветствовать князей и епископа, но княжеские дружинники, цепью вставшие перед людьми, оттеснили их назад. Это общее движение плотных рядов вынесло из собора несколько сотен человек. Кто-то, спотыкаясь, спускался на площадь, смешиваясь с основной массой народа, кто-то, увидав знакомых, останавливался. На тех, кто остановился, налетали с той и с другой стороны, однако никто не бранился, люди улыбались, заговаривали друг с другом, переполненные увиденным и услышанным.

Меж тем дружинники не грубо, но настойчиво продолжали теснить толпу, раздвигая её, освобождая пространство перед собором:

– Посторонитесь!

– Место дайте, люди православные!

– Расступись! Расступись!

Под эти возгласы часть площади постепенно освободилась, хотя вокруг этого свободного пространства толпа как будто сделалась ещё гуще и плотнее. И вдруг со стороны княжеского терема, через ранее образованный проход, который толпа заполнила было, но теперь под давлением дружинников вновь освободила, двинулись двое слуг, ведя под уздцы двух рослых жеребцов. Кони были покрыты роскошными попонами, поверх которых надеты высокие восточные сёдла.

Народ восторженно ахнул. Жеребцы были хороши – мощные, оба тёмно-гнедые, но со светлыми гривами и хвостами, с агатово-чёрными глазами, в которых таился огонь.

Красавцы-скакуны фыркали, прядали ушами, беспокойно косясь на множество окружающих их лиц. Стремена к их сёдлам были приделаны по-особому: висели низко, чтобы можно было поставить ногу в стремя, будучи совсем невысоким, но затем, подтянув ремень через металлическое кольцо, установить стремя значительно выше.

Князь Ярослав прошёл меж расступившимися людьми, ведя за собой сыновей, неспешно взял у слуг конские поводья:

– Ну! – Он обернулся к мальчикам, и они только сейчас вдруг увидали, что их отец, всегда спокойный, исполненный силы и уверенности, волнуется едва ли не сильнее, чем они. – Что глядите-то? С Богом! Сядьте на кони. Отныне вы – князья наши, как подобает Мономашичам[5]. Смелее!