Князь Арнаут

Онур, конечно, обратил внимание на франкское слово «chevaliers», произнесённое гонцом, и, покачав головой, спросил:

— Ты — христианин?

— Да.

— Франк по рождению?

— Я — армянин, — гордо ответил Рубен.

— Ну что ж, — продолжил Онур после некоторой паузы, понадобившейся, чтобы позвать слугу и распорядиться, чтобы тот унёс кошель. — Раз так, то, прежде чем уйти, прими вот это.

С этими словами эмир снял с пальца перстень и протянул его посланцу из Иерусалима:

— Бери. Это носят все наши благородные шейхи и кавалларии-франки.

— Благодарю, великий, — юноша с поклоном принял подарок. — Разреши мне отправляться в обратный путь.

— Ты не хочешь отдохнуть?

— Нет.

— Хорошо, — Онур хлопнул в ладоши, вызывая слугу, чтобы тот проводил гонца. — Передай господину, что я выступлю, как только получу ответ с севера.

* * *

Итак, если забыть о Дамаске и сражении с превосходящими силами ромеев на постоялом дворе, Ренольду за своё сравнительно недолгое пребывание в Утремере вторично посчастливилось одержать блестящую победу над врагом. Жаль только, что враг этот не только верил в того же Бога, что и Ренольд, но даже и молился по одному и тому же, принятому в епархиях римско-католической церкви, канону.

Новую победу праздновали три дня, благо в подвалах замка нашлось вдоволь вина.

Прачки и крестьянки из деревень с населением, исповедовавшим ортодоксальное христианство, прислуживавшие в крепости солдатам гарнизона, переживали необычайный подъём интереса к своим прелестям. Захватчики щедро расплачивались с дамами из награбленного у их прежних кавалеров, конфискованного у побеждённых и из полученного от графа (так теперь всё чаще называли Бертрана) жалованья.

Рыцари не были бы рыцарями, если бы после победы у них не нашлось времени для излюбленного занятия — грабежа окрестных селений. Начатые ими сразу же после захвата Араймы продовольственные «экспедиции», прерванные на время сражения и бражничанья, возобновились с новой силой. Как ни прятали местные крестьяне (главным образом презренные язычники и схизматики) годами нажитое добро, как ни хоронили в укромные убежища своих жён и дочерей, ничего не помогало. Поднаторевшие в столь богоугодном деле, как сбор особого налога — на меч, — рыцари всё равно добирались до большинства тайников. Под стоны и плач лишались женщины своих бережёных украшений, а дочери их навсегда утрачивали шанс подарить будущему супругу девственную чистоту.

Франки знали своё дело.

Утомившись грабить и гоняться за крестьянками, войско вновь ринулось в подвалы.

Ренольду пьянка надоела быстро. В грабежах он почти не участвовал, а когда всё же врывался с полудюжиной или десятком конников в ту или иную деревеньку, смотрел, чтобы кто-нибудь не награбил слишком много и с неприязнью и нетерпением подумывал о том, что бы такое сделать, дабы прекратить бессовестный грабёж «собственной» земли? Он понимал, что говорить что-нибудь Бертрану сейчас бесполезно, тот пока что целиком и полностью зависел от своих солдат. К тому же, унять их могла только сила, а единственной силой, находившейся в распоряжении их вождя, являлись они сами. Юная сестра Бертрана, цветок благодатного Лангедока, Оргвиллоза (так называл её брат), которую тот очень любил и всюду возил с собой, попыталась взывать к христианскому милосердию, дабы утишить разгул, смягчить дикость нравов воинов брата, но солдаты оказались глухи к слабому голосу женщины. Внешние же факторы — общая угроза — отсутствовали, по крайней мере, до тех пор, пока граф Раймунд не соберётся послать очередной отряд, который, никто не сомневался, будет разбит.

Если же придёт с войском сам король, а какой-то судья всё же в конце концов должен появиться, тогда можно будет и обсудить права наследования. Бертран отчего-то считал, что Бальдуэн пожалует ему Триполи, а соперника заставит переехать в Тортосу[52].

Нечто подобное уже случалось, сорок лет назад, когда из-за власти в графстве чуть не передрались Гвильом-Журден, родич деда ныне правившего графа, Раймунда Второго, и сам дед, Бертран. Тогда конфликт разрешали мужчины, тот же Танкред и король Бальдуэн Первый, теперь реальной силой, способной сыграть роль судьи-миротворца в Левантийском царстве, являлась лишь та сила, которую представляла королева-мать.

Посылая дружину к захваченной Арайме, Раймунд предпринял нечто куда более важное и действенное, он пожаловался сестре жены. Мелисанду, как известно, отличала большая любовь к своей родне, особенно к той её части, с которой не приходилось делиться владениями и доходами...