Князь Игорь. Витязи червлёных щитов

Хан Кза встретил Чугая в степи. Издали увидел необычно поределое войско, низко приспущенные знамёна и бунчуки, склонённые и понуренные головы джигитов — и понял все. Его сердце враз оборвалось и замерло.

И закричал хан на всё поле:

— Что-о-о? Что-о?

Ему никто не ответил. И та тишина, грозная, суровая тишина, что зависла над войском, подтвердила его страшную догадку.

— Нет! Нет! Не может этого быть! — Он вытянул перед собою руки, будто защищаясь от удара. — Нет! Нет! Не-е-е!

Со страхом и с отчаянием смотрел на покрытых черными попонами белых коней, между которыми виднелись походные носилки, и почувствовал, как проваливается под ногами земля.

А белые кони медленно приближались. Их вели, держа за уздечки, старые прославленные батыры Байток и Суюм, с которыми Кза рос, дружил и не раз ходил в боевые походы. Теперь их головы были склонены, редкие седые усы обвисли.

И всё же до последнего мгновения, вопреки всему, хан на что-то надеялся. На что — на чудо?

Чуда не произошло. Кони приблизились, и в носилках он увидел своего младшего, самого любимого сына Чугая, лежавшего на спине под ярким синим небом. Его открытые мёртвые глаза словно спрашивали: «Что же это, отец? Почему небо такое чёрное, чужое, неприветливое?»

Кза с криком кинулся к носилкам, прижался щекой к сыновьей щеке, гладил дрожащей рукой его черные волосы, заглядывал в тусклые глаза, рыдал над ним, как малый ребёнок.

Все вокруг стояли молча, знали, что утешить старого хана нечем.

А Кза приговаривал:

— Чугайчик, Чугайчик, сердце моё, что же с тобой случилось? О, вай-пай! Ясный сокол степной, почему так рано сложил свои крылья? А я-то надеялся баюкать внуков, а теперь вот тебя баюкаю на смертном одре! Что я скажу твоей старой матери и твоим сёстрам и братьям, всему роду? Чугайчик, Чугайчик! О, вай-пай! Горе мне!

Он бил себя кулаками в грудь, царапал ногтями лицо так, что кровь выступала на нём, воздевал руки к небу, словно умоляя вернуть ему сына, которого так неожиданно утратил. Вновь и вновь наклонялся над мёртвым и тихо, по-стариковски плакал.

— Как это случилось? — спросил наконец. — Почему вы не уберегли мне сына, батыры?

Байток и Суюм ещё ниже опустили головы. Потом Байток тихо, сквозь сжатые губы едва произнёс:

— Мы все были возле него, хан… Ни одно копье и ни одна сабля не могли его достать… Но достала проклятая стрела — попала хану прямо в шею… Что мы могли поделать? Как после такого спасти?

Байток приподнял шёлковый платок, которым был накрыт покойный, и Кза увидел на шее, под нижней челюстью, где она круто поднимается вверх, небольшую рану. Как раз там, где расположена жила жизни и смерти. Стрела попала прямо в неё, и смерть наступила мгновенно, неотвратимо… Вместе с кровью, что струйкой брызнула из-под острия стрелы, вылетела из юношеского тела и его молодая душа…

Кза долго и бездумно смотрел на эту небольшую круглую ранку, будто ожидая чуда, что ранка затянется живой плотью. Но и на этот раз, как и с Костуком, чуда не произошло: сын не отозвался ни единым словом, ни единым жестом на горячие заклинания отца.

— Хан, что будем делать? Здесь похороним или повезём домой? — нарушил молчание Суют.

Кза поднял голову, тихо ответил:

— Домой… Конечно, домой… Я хочу похоронить его на нашей земле, по обычаям наших предков. Мы насыплем над ним высокий курган и поставим обатас — каменную матерь-прародительницу, чтобы вечно плакала она над своим сыном… Там же похороним и хана Костука…

— Далеко, однако… А дни такие жаркие! Довезём ли?

— Найдите меду!.. В лесу… у пчёл, или у воинов заберите — они всякого добра немало в кладовых урусов забрали, так наверное у них и мёд найдётся!.. В меду довезём…

И мёд нашли.

Обоих покойников раздели догола, распороли животы, вынули внутренности, на их место натолкали полыни, чабреца и зверобоя. Затем залили растопленным на солнце мёдом. Потом, густо смазав и снаружи, завернули в плотные попоны.

За всё это время Кза не проронил ни слова — только ещё больше почернело его лицо. А когда набальзамированные таким способом тела ханов положили на седла и привязали верёвками под животами коней, вдруг поднял вверх руки и завыл, как волк, на всю степь, да так, что всем стало жутко.

— У-у-у-у!.. У-у-у-уа-а!.. Сыны мои, сыны мои, теперь айда домой!.. И клянусь небом, клянусь степью нашей Половецкой, я устрою вам такие похороны, каких не знал и не видал Дешт-и-Кипчак! И полетят с плеч головы урусов, и прежде всего — головы князя Игоря и его братии! И вымощу я вам из тех голов кровавое надгробие, чтобы вы вечно чувствовали, что ваша смерть отомщена!.. У-у-у-у! У-у-у-у!

Потом он вскочил в седло и пришпорил коня.

6

Высокие берега Днепра от Триполья до Киева в грозные, напряжённые дни конца мая и начала июня 1185 года были полны военным людом. Дружины Святослава и Рюрика, а также черные клобуки заняли все переправы и были готовы с оружием в руках встретить Кончака на дальних подступах к Киеву.