Князь Игорь. Витязи червлёных щитов

Всё это произошло так быстро, что ни Настя, ни родичи-половцы не успели и ахнуть. Такого ещё не бывало! Чтобы сын перечил отцу, мало того, посмел поднять руку на него?! Чтобы нарушил древнейший обычай степняков — покоряться отцу, покоряться старшему, покоряться бею и хану?! Нет, такого, точно, ещё не бывало!

Все ждали, что же последует дальше? А Трат медленно поднялся, бессмысленно глянул на людей. В глазах некоторых увидел насмешку и издёвку. Они глумились над ним всю жизнь, сколько он себя помнил. Но сейчас это особенно его взорвало. И вне себя от ярости Трат бросился вслед за Овлуром в юрту.

— Я убью тебя, уруский последыш! — ревел он, доставая из кожаного чехла короткий поясной нож.

В юрте поднялся крик. Стены из старого войлока задвигались, остов затрещал, и отец с сыном выскочили из юрты. Собственно, выскочил Овлур с поднятым над головой Тратом и швырнул отца ещё дальше, чем в первый раз.

Трат покатился под ноги родичам. Потом, проклиная всё на свете — и жену, и сына, и самого себя — заковылял к белой юрте Кончака.

— Я найду на тебя управу! Ты не посмеешь больше бить отца! Вот погоди у меня! — махал он кулаком.

Настя онемела. Быть беде! Ханы расправляются с непокорными, она это хорошо знает, беспощадно.

Она кинулась в юрту. Рута лежала на жёсткой, побитой молью кошме и стонала. Сорочка на ней порвана, окровавлена. Овлур сидел рядом и гладил рубцы от камчи на плече матери. Взгляд его был растерянный. Он глядел куда-то далеко-далеко.

Настя коснулась руки юноши.

— Овлур, беги! Трат пошёл к Кончаку! Как бы не схватили тебя…

Рута тоже переполошилась, подняла голову.

— Ой, лишенько! Что же будет, Овлур?

— Ну и пусть! — махнул рукой. — Лучше смерть, чем такая жизнь!

— Не глупи! Что ты говоришь? Буря пройдёт — и вновь засияет солнышко! Отец простит тебя… На то он и отец… — убеждала его Настя.

— Как бы не так! Тоже мне — отец! Кроме плётки от него ничего хорошего никогда не видел! А мать избивает, как зверь! Он меня, может, и простит, но я ему никогда не прощу!

Настя его понимала. Овлур был сыном полонянки Руты. Выкормленный, воспитанный ею, крещённый попом-невольником и названный при крещении Лавром. По рассказам матери много знал о её родине — Руси, о её сёлах и городах, о вишнёвых садочках, полноводных реках, о зелёных дубравах и плодородных нивах, а ещё больше — о людях, каких и здесь, в Половецкой земле, было немало. Выучил от матери их язык, их обычаи, песни и чувствовал себя среди них своим. Знал, женщина там, по сравнению с женщинами кочевников, живёт свободнее, ей там легче дышится, она часто вершит всеми хозяйственными делами семьи. Так издавна повелось среди того народа.

А тут, в орде, даже женщины-половчанки — бесправные и бессловесные существа, а про невольниц и говорить нечего. Его мать натерпелась, должно быть, за всех, так тяжело ей досталось в жизни. Рута любила здесь только одного Овлура. Он один был единственным лучиком света и радости, который согревал её среди беспросветного мрака и держал на этом свете. И сын платил ей взаимной безграничной любовью. За неё он готов был на все. Даже на отца руку поднял за её страдания…

А это страшнейшее преступление. Половецкие обычаи такого не прощали.

— Овлур, беги! — чуть ли не кричала Настя. — Ты лучше меня знаешь, что тебя ожидает, знаешь, как расправляются ханы с непокорными!

Овлур стиснул руками голову и молчал. Рута тоже то умоляла его бежать, то вдруг умолкала и, казалось, впадала в беспамятство.

Настя не знала, что делать.

— Безумец, беги! Садись на коня и — немедля в степь!

Но бежать уже поздно. Кто-то властной рукой рванул полог и в юрту ввалились три нукера из личной охраны хана.

— Где Овлур?

Его схватили, потащили наружу. Рута закричала, Настя выбежала вслед за ними.

На майдане собрались все — от старого до малого.

Отдельно, посредине стоят ханы. Над ними высится могучая фигура Кончака. У его ног, растирая кулаком по лицу слезы, изгибался старый плюгавый Трат.

— Ведите негодника сюда! — загремел Кончак. — Хочу немедля видеть нечестивца, что посмел поднять руку на отца!

Овлура бросили ему под ноги. Насильно поставили на колени. Кончак носком сапога ткнул его в грудь.

— За что отца бил?

— За мать, хан. Чтобы не издевался над ней, чтобы не избивал до смерти.

— Твоя мать — его жена. А жена — прах на подошвах мужа! Что муж хочет, то и делает с ней — милует или бьёт… Но не только в этом дело. А в том, что ты посмел нарушить священные для многих поколений обычаи — поднял руку на старшего! Сегодня — на отца, завтра поднимешь — на хана! Тебя мало высечь канчуками — тебя следует привязать к хвосту коня и пустить в степь! Пусть звери сожрут твоё мясо, пусть ветер и солнце высушат твои кости!

— Ойе, ойе! — закивали головами ханы. — Он оскорбил закон предков — пусть поплатится за это!

Настя обомлела. Привязать к хвосту коня! Это же верная смерть! Слышала, знает: есть такой жестокий степной обычай.

Она бросилась к ногам Кончака. Путая половецкие и свои родные слова, взмолилась: