Князь Кий

Друг за другом менялись их каганы — Баламбер, Ульдин, Аспар, Ройлас, Руа. Было их, по-видимому, больше. Но чья память в силах удержать их необычные имена?…

Шло время, каганы менялись, а обычаи племени оставались такими же, как и раньше. Гунны нуждались в конях, жили в кибитках, лакомились пропаренной под седлом кониной, заплетали в косички свои длинные плотные чубы. Но самым любимейшим их занятием были войны и разбой. Нападали они на всех, кто жил поблизости, — на словенов, на швабов, на моравов, на гепидов, на даков. А чаще всего — на ромеев, которые звали себя греками и сидели на южном берегу Дуная вплоть до теплого моря.

Налетали ордой, словно вихрь, убивали людей, сжигали хижины, а скот, хлеб и все имущество забирали себе.

Многие племена, чтобы спастись от гибели, признавали их верховодство, платили дань и посылали своих воинов в их войско.

Ромеи же, народ могучий и гордый, не хотели подчиняться чужестранцам, или как они говорили, варварам. Поэтому строили крепости над Дунаем, ставили там войско. А часто платили гуннам золотом, чтобы те не нападали.

Так длилось до той поры, пока каганом не стал Аттила.

У кагана Руа не было сыновей, и после его смерти гуннами начали править два его племянника — Бледа и Аттила сыновья Мундзука, младшего брата Руа.

Бледа и Аттила были родными по отцу и чужими по матерям. Но не враждовали, как это часто бывает, а с детства жили в согласии и дружбе.

Мундзук, как и каган Руа, жил уже не как простой гунн — в кибитке, а в большой хорошей хате, такой, как у ромеев, и имел он, кроме этих двух сыновей-одногодков, еще много детей. Это был целое детское сборище, и ребята верховодили в нем.

Но однажды Мундзук привел белокурого, голубоглазого парнишку и сказал женам:

— Это гот, сын ромейского магистра конницы Гауденция из Доростола на Дунае, потому что вестготы служат ромеям. С Гауденцием мы заключили мир, а, чтобы ромейские федераты не напали на нас внезапно, взяли этого отрока заложником. Несколько лет жил он у князя союзных нам остготов Алариха, а теперь, когда он подрос, мы из Руа забрали его к себе, чтобы не убежал. Кормите его, берегите, как собственных детей, а Бледа и Аттила пусть стерегут. Большие уже!

И пошел. Жены друг за другом ушли тоже.

Двое подростков-гуннов с интересом рассматривали незнакомца, который был их ровесником и, нахмурившись, из-под рыжеватых бровей поглядывал на них.

— Ты действительно гот? — спросил Аттила — низенький, но крепкий парнишка с большой головой, широким скуластым лицом и маленькими черными глазками.

— Гот, — ответил тот.

— Как же тебя звать?

— Аэций. А тебя?

— Я Етил[24]. А это мой брат Бледа, — низенький показал рукой на такого же чернявого, но более высокого хлопчика. — Где ты научился по-гуннскому говорить?

— А я был пять лет заложником у гуннов — поэтому имел время. Король Аларих приставил ко мне старую женщину-гуннку, чтобы я научился по-вашему.

— А из лука стрелять умеешь?

— Умею.

— Но не так метко, как мы с Бледом, надеюсь. А ну, пойдем на улицу — постреляем! — он схватил колчан со стрелами и два лука.

Он был самонадеян, и в его резком голосе слышалась привычка приказывать.

Отроки вышли на двор, бросили жребий — кому за кем стрелять. Выпало — сначала Бледу, потом Аттиле, а в конце — Аэцию.

На старое толстое дерево повесили небольшой обруч — цель. Отмеряли полсотни шагов.

Бледа надел на левую руку кожаную перчатку, чтобы тугая тетива не ободрала кожу, наложил стрелу на лук.

Он был более хрупок, чем брат и более подвижен. От матери аланки он унаследовал прямой нос и хорошие грустные глаза, а еще — горячность, нетерпеливость.

Только две его стрелы попали в цель.

Аттила стрелял неспешно и метко: все пять стрел легли в круг. Он радостно засмеялся и с вызовом протянул луки молодому готу, заранее смакуя победу.

— Теперь — ты!

Аэций не спешил. Движения его были спокойны, неторопливы. Сначала он рассматривал стрелу — ровная ли, хорошо ли подогнан наконечник, не обломалось ли оперение. Потом медленно натянул тетиву, долго целился.

Одна за другой четыре стрелы попали в цель. И с каждым выстрелом все больше хмурилось темное лицо Аттилы. Еще один выстрел — и этот желточубый гот уравняется с ним!

Конечно, никто не знал какие мысли теснились в Аэциевой голове, какие чувства таились в его сердце. Видел ли он молнии в узких глазах будущего владыки гуннов? Чувствовал ли, какая гроза собирается над ним — попади он пятый раз?

По-видимому, видел и чувствовал, потому что был не по летам умный и наблюдательный. Длительное пребывание в плену, среди чужих людей, научило его осмотрительности и хитрости. А хитрость и осмотрительность, как известно, — оружие более слабых, подавленных, униженных…

Он долго целился — и, наконец, выстрелил.

Пятая стрела свистнула резко, словно кнут, и впилась в ствол дерева немного выше, над обручем.

Аттила радостно, с облегчением воскликнул:

— Не попал!.. Мой верх!.. Мой!.. — и прибавил снисходительно: — Но и ты замечательно стреляешь!. Не хотел бы я с тобой встретиться с глазу на глаз в бою!