Князь Курбский

– Пусть никому не служат, опричь тебя,  – сказал Левкий,  – и назови их опричниками, а сам будь нашим игуменом; воздержания, государь, от тебя не требуем, довольно твоего благочестия, ты благочестив и милостив; таков, как поется песня про князя Ивана Даниловича.

Левкий, постукивая кубком, запел:

А как было то в Москве белокаменной.
При князе Иване Даниловиче,
Зачинался тогда Успенский собор,
На зачине был сам батюшка, великий князь,
Видит много он бедных по улицам;
Стало жаль ему нищей братии,
Государь наш князь в руки посох взял,
Государь наш князь калиту подвязал,
Наменял он корабленичков
На копеечки серебряные,
Наделяет бедных и страждущих.
С той поры его Калитой прозвали,
И Бог взял Калиту на небес высоту.

Левкий, окончив песню и сняв клобук, поклонился.

– Ну, что ты распелся,  – сказал Иоанн,  – попросил бы лучше Басманова.

– На твое рождение, государь, я потешу тебя песнею,  – сказал Федор Басманов и запел:

Высота ль, высота поднебесная,
Глубина ль, глубина океан-море,
Широко раздолье по всей земле;
Что ж земля всколебалася,
Сине море всколыхалося?
Всколебалася земля русская,
Всколыхалось море синее,
Для рожденья светлокняжева,
Государя Ивана Васильевича,
Рыбы нырнули в реки, глубину…

– А вы кричите,  – сказал Басманов веселым гостям,  – рыбы, рыбы, рыбы.

Птицы полетели высоко, в небеса…

И все с громким хохотом повторили «птицы, птицы, птицы», махая руками.

Туры да олени за горы ушли…

И бояре, закричав «туры да олени», побежали вслед за Басмановым, спотыкаясь, кругом стола. Смех раздавался в палате.

Басманов продолжал:

Князь наш растет не по дням, по часам,
Он говорит своей матушке:
«Не пеленай меня, матушка,
В пелену, пояс шелковый,
Пеленай, государыня,
В крепки латы булатные,
Дай на голову шлем золотой,
Тяжку палицу, свинцовую,
Я возьму царство Казанское,
Завоюю Астраханское,
Завладею сибирским я,
Три короны к тебе принесу!»

– Склад лучше песни,  – сказал Афанасий Вяземский.

– Поцелуй Федора,  – сказал Алексей Басманов Иоанну,  – как я целую его. Он поет, как красная девица.

– У меня голова кружится, государь, а то я лучше бы спел,  – сказал изнеженный любимец.

– Голова кружится – ляг отдохнуть,  – сказал Иоанн, держа его за руку.

Басманов улыбнулся и склонился головою на плечо Иоанна.

Между тем шут Грязной хвалился, что скоро будет воеводой.

– Горе-воевода! – сказал Мстиславский.

– Не хвались воеводством, а хвались дородством,  – сказал Малюта Скуратов.

– Мстиславский толст, а я не прост,  – говорил Грязной,  – величается он воевода большого полка, а я воевода большого ковша, так посмотрим, кто одолеет?

– На чем же бой, на копьях, что ли? – спросил царевич Симеон Бекбулатович.

– На чарках, и кто отстанет, тот полезай сквозь ухо иглы.

Иоанн смеялся, а Малюта Скуратов, взяв с серебряного блюда чрезвычайной величины дыню, покатил ее к Грязному, закричав: «Ешь за то, что весело шутишь».

– Экая невидаль! – сказал Грязной, притворяясь обиженным.  – Другое дело, если б подвинул стопу меду и сказал: «Пей за то, что весело шутишь».

Иоанн велел кравчему подать золотой кувшин с вишневым медом, сам налил серебряную стопу и вдруг опрокинул на Грязного.

– Пей за то, что весело шутишь!

– Вот как, братец-государь,  – сказал, простодушно засмеявшись, Юрий Васильевич.

Раздавался шумный хохот, алый мед лился ручьями с головы Грязного на парчовую скатерть.

– Князь Воротынский и зван был на твой пир, да не приехал,  – сказал Иоанну Алексей Басманов, заикаясь от меда.

– Сидят пасмурные, поникши головой,  – шептал Левкий, указывая на Репнина и сидящих возле него, в углу палаты, князя Горбатого, Шереметева и юного князя Оболенского.  – Замечай теперь, государь, замечай лица и мысли и отличишь верного раба от изменника. Кто скучает за веселым пиром, у того злое на уме.

– Адашевцы осуждают нас,  – сказал царь.

– Не повторяли и песни в честь тебя, государь,  – сказал Скуратов.

– И Молчан горюет, как будто в беде,  – заметил со злой усмешкой Алексей Басманов, указав на дьяка Молчана Митнова, так прозванного за его молчаливость.