Князь механический

В тот день, когда Крупп приехал в Шато-Тьерри, они завели двигатель грузовика, чтобы он давал им электричество. Это электричество нужно было для электронно-лучевой камеры, передававшей изображение на трубку Розинга. Когда Эбергард включил трубку, она показала ему второй этаж усадьбы. Фельдфебель Густав Шмидтке, убитый неделю назад во второй битве на Марне, лежал, вынутый из холодного ящика, на пыльном, со следами кованых сапог полу. Синяя кровь Кингу стояла в его холодных жилах. У немцев не было глины, из которой можно было лепить тела, зато вдоволь было самих тел.

250 километров – это ровно в два раза меньше, чем от Шато-Тьерри до Парижа. Если в расчетах немецких инженеров нет ошибки и Труба кайзера Вильгельма донесет до остывших ушей Густава Шмидтке вой машины таблицы судеб – она донесет его и до ушей тех, кто, не устрашась пуль и газа, не глядя по сторонам на падающих товарищей, через три недели пойдет штурмовать Париж.

– Ну, – нетерпеливо сказал Крупп.

Колдевей подошел к машине и погладил ее рукой, как будто просил не подвести.

– Из 60 дисков только два содержат непосредственные указания рабам Мардука, что они должны делать, – объяснил он, хотя его никто не спрашивал, как будто с единственной целью – оттянуть еще секунду времени, – остальное – благодарственные молитвы самому богу и многократное воспевание его имени.

– И какой приказ вы ему дали? – спросил Крупп.

– Лететь, – бросил Колдевей.

– С Богом! – сказал Эбергардт.

Колдевей завертел граммофонную ручку древней машины. Барабаны завертелись и тихонько завыли, посылая свои колебания вверх, направленному прямо на них металлическому конусу, и от него – дальше вверх, задранному в небо стволу Парижской пушки, а уже она – всему свету, насколько только ее хватало.

Все трое, затаив дыхание, уставились на мутный экран трубки Розинга.

Не жизнь, конечно, но что-то ей подобное зашевелилось в теле фельдфебеля Густава Шмидтке. Он неуклюже поднялся и сел, белая простыня упала с его обнаженного тела. Изображение на экране поехало, так что он снова оказался в его центре – вероятно, кто-то стоял за камерой, которая посылала сигнал, и двигал ее. Шмидтке потянулся и встал. Он сделал два неуклюжих шага, как будто за прошедшую с его смерти неделю уже разучился ходить. Потом раздвинул руки в стороны и, задержав их так на миг, резко опустил вниз, повторяя движение птичьих крыльев. Сделал еще один взмах и подпрыгнул.

Что-то неестественно жуткое было в этом бескровном мужчине с наскоро зашитой простыми суровыми нитками раскуроченной американским пулеметом грудью, который, как ребенок, играющий в птицу, прыгал по чердаку.

– Летит, – прошептал Крупп, – летит! Он летит!

Густав Шмидтке сделал круг по чердаку и вдруг рванулся к окну. Он прыгнул на стекло, и тонкий переплет рамы проломился под его весом. На экране был пустой чердак.

Эбергардт бросился к висевшему на стене телефону.

– Срочно, – закричал он, – срочно соедините меня с группой в Карлсруэ.

Прошла почти минута, прежде чем его соединили.

– Что, что там? – кричал доктор. Потом, молча выслушав, повесил трубку.

– Разбился, – сказал он.

– Как разбился? – воскликнул Крупп. – Они же не могут больше умирать.

– Они не боятся попаданий пуль, – пояснил Колдевей, – но если повреждены элементы центральной нервной системы, координирующей движения, или сами конечности, то, конечно, больше служить они не могут.

– А что там с ним?

– Голова раскололась, о камень ударился, – ответил Эбергардт.

– Ну это ничего! – воспрянул духом Крупп. – Главное, что все получилось! Завтра же доложу его величеству. Можете не сомневаться, господа, – вы получите награду не только от концерна «Крупп», но и от кайзера!

Он повернулся к выходу.

– Да, – бросил Крупп уже на ходу, – доктор, там разлилась эта синяя кровь, да и вообще… Распорядитесь, чтобы всю усадьбу сожгли. Ну и, конечно, тело.

Эбергардт внимательно посмотрел на Колдевея.

– Что с вами, Роберт? – спросил он, когда шаги Круппа стихли в коридоре. – Вы как будто недовольны?

– Мы вернули ему жизнь, – сказал археолог, – а он прожил не больше нескольких минут. Вы уверены, что это было всего лишь бесчувственное тело?

– Нет, – ответил Эбергардт.

– Вот и я не уверен, – мрачно сказал Колдевей.

– А что было потом? – спросил Олег Константинович.

– За три недели нам надо было создать 5000 тел, их привозили каждый день. Потом приехал Крупп, привез пакет с планом удара, который наши солдаты должны были нанести по Парижу. В последний день я уехал в Берлин. Мне повезло. В ту же ночь ваша авиация нанесла удар. От деревни и лагеря не осталось вообще ничего, от пушки – груда искореженного металла. Что было потом, я не знаю. Уже после войны я ездил в Шато-Тьерри. Камера в основании пушки была целой, но ни самой машины, ни табличек, которые мы перенесли туда из госпиталя, опасаясь налета, я не нашел.

– Вы говорите, что отыскали рецепт крови, которую вливали в людей, в подземельях Вавилона, – сказал князь, – но я доподлинно знаю, что подобные эксперименты производились русскими врачами во время войны.