Князь Меттерних. Человек и политик

Однако князю вновь пришлось ощутить пределы австро-французского сотрудничества. К большому разочарованию Меттерниха, Гизо уклонился от участия в конференции, которую канцлер планировал для того, чтобы оказать давление на швейцарских либералов. Конечно, появление французских войск вряд ли обрадовало бы князя, опасавшегося за итальянские владения Австрии, но даже просто угроза со стороны государства, в котором европейские либералы по привычке видели своего союзника, могла бы оказать неоценимую морально-политическую поддержку Австрии.

Одной из главных причин сдержанности французского министра Меттерних считал остаточное влияние фактически развалившейся англо-французской антанты в сочетании с искусной дипломатической игрой Пальмерстона. Сказывалась и позиция короля Луи-Филиппа, в данном случае, на взгляд Клеменса, эгоистичная и трусливая[1090].

В конце концов в январе 1848 г. Австрия и Франция все же осуществили дипломатический демарш, но швейцарский сейм его решительно отверг. И почти сразу же разразилась очередная французская революция, а вслед за ней и австрийская. Да и сами дипломатические протесты этих держав носили скорее платонический характер. Еще в начале декабря 1847 г. австрийский канцлер признавал, что ход вещей уже не остановить и «задачей может быть только извлечение из допущенных ошибок максимально полезного урока на будущее»[1091]. Клеменс не мог представить себе, что будущего у него как политического лидера империи уже не было.

Глава XI. «Профессор» Меттерних

I

Семейство Меттернихов встречало 1848 год в мрачном настроении. «Этот год начинается не очень утешительно»[1092], — такими словами открывается дневник Мелани 1 января 1848 г. «Предстоящий год, — пишет 2 января сам Клеменс, — окажется самым хаотичным из всех, какие мне довелось пережить в качестве наблюдателя и действующего лица на мировой сцене»[1093]. Тут же князь излагает свое понимание сложившейся ситуации. На его взгляд, приходится сталкиваться с двумя типами вопросов — социальными и политическими. Различия между ними фундаментальны; хотя и существует много точек соприкосновения. Европа вступила в стадию движения, обусловленного политическими интересами. Ему присущи и социальные ценности. Будучи же социальным, движение не может не стать борьбой, а она в свою очередь порождает жаждущих сразиться. В битве сошлись три лагеря: консервативный, либеральный и радикальный. Но в конечном счете консервативным силам придется иметь дело с радикализмом, поскольку он представляет собой нечто телесное, тогда как либерализм скорее призрак[1094].

Однако сетования на трудные времена, прогнозы насчет грядущих революционных потрясений в той или иной дозе прочно вошли в княжеский обиход, стали ритуальными. И хотя степень обеспокоенности Клеменса гораздо выше обычного, тем не менее его пророчества более напоминают заклинания, нежели политические прогнозы. Вплоть до февральских событий в Париже у него в глубине души, по-видимому, таилась надежда, что и на этот раз пронесет.

22 февраля Париж пришел в движение. Началась манифестация, достигла апогея банкетная кампания за избирательную реформу. На другой день пал отвергавший уступки Гизо. Но Луи-Филиппа это уже не спасло. Под натиском восставших республиканцев в ночь с 23 на 24 февраля он отрекся от престола. Монарху, носившему титул «короля баррикад», на сей раз пришлось капитулировать перед баррикадами.

Революция, начавшаяся во Франции, для остальной Европы сыграла роль мощного детонатора. Но она едва ли могла послужить непосредственным образцом: Франция в политическом отношении ушла далеко вперед по сравнению с большинством стран континентальной Европы. Французы довершали то, что начали в 1789 г., тогда как ни Пруссия, ни Германский союз, ни Австрия еще не имели опыта революции. Во Франции уже довольно громко заявило о своих притязаниях четвертое сословие, рабочий класс, который выступил в июне 1848 г. против буржуазии как таковой.

«Взгляните на то, — говорил в своей знаменитой речи 27 января 1848 г. в палате депутатов А. де Токвиль, — что происходит в рабочем классе, который в данный момент спокоен. Правда, политические страсти не терзают его в той же степени, что и в прошлом. Но разве вы не видите, что эти страсти из политических стали социальными?.. Разве вы не слышите участившихся разговоров, что распределение благ несправедливо и что собственность основана на неверных принципах? Разве вы не понимаете, что когда такие мнения глубоко проникают в массы, то рано или поздно они приведут к грозным революциям»[1095].