Князь Никита Федорович

— Я вот что вам скажу, — говорил он. — Пусть черемзинский помещик и богат, и хорош, — он мне сам нравится больше всех ваших женихов, — но только я тебя и за него не отдам… Не отдам! — крикнул он так, будто у него отнимали что-нибудь. — Вот и все. Знаю, что вы думаете теперь обо мне. Знаю… Вы думаете: я — варвар, вот держу вас тут, и думаете, когда я развяжу вас.

— Что вы, батюшка! — начала было княжна Ирина, и слёзы-таки показались у ней.

— А умру я, тоже не смейте выходить замуж! — продолжал отец. — Вековушей лучше, вековушей лучше!.. Слышите!.. Ну, а теперь ступай! — показал он на дверь рукою. — Ступа-ай! — снова повторил он, видя, что княжна хочет возразить что-то.

И она вышла из кабинета.

В тот же день князь Петр Кириллович встретил Черемзина как ни в чем не бывало, очень ласково и любезно, и он по-прежнему стал приезжать через день.

Конечно, Ирина Петровна ни слова не сказала ему о своем объяснении с отцом, но старый князь не ошибся. Вскоре доложили ему, что Черемзин просит принять его, желая поговорить об очень важном деле.

Петр Кириллович был в это время на пчельнике.

— Что ж, если дело важное, приведите его сюда, пусть придет! — сказал он.

Черемзин прошел через сад, как-то смущенно и робко оправляясь, и, подойдя ко входу на пчельник, надел поданную ему, по приказанию Трубецкого, сетку и рукавицы.

Это была особенная любезность со стороны князя Петра Кирилловича. Обыкновенно он призывал на пчельник того, кем был недоволен, и заставлял его без сетки разговаривать. В это время пчелы облепляли несчастного, который, обезображенный их жалами, как сумасшедший, вылетал с пчельника. Почти никто не мог вынести эту пытку, и крестьяне больше всего боялись этого наказания.

Когда Черемзин вошел на пчельник, Трубецкой, присев к улью, копался там, видимо, занятый всецело своею работой.

— Ты, говорят, по делу ко мне? — спросил он, не оборачиваясь. — И важному… а? Ну, говори!

Он усмехнулся.

"Никому в жизни, наверно, не приходилось объясняться в таком положении", — подумал Черемзин, глядя сквозь надетую на лицо душную сетку на непривычную ему обстановку пчельника, на летавших кругом, по прямой линии, как пули, к ульям рабочих пчел и на широкую спину Петра Кирилловича, возившегося пред ним в улье. Черемзин не знал, говорить ли ему теперь, или отложить объяснение до другого, более удобного, часа.

— Я жду… слушаю, — сказал опять Трубецкой.

— Я хотел сказать вам, князь Петр Кириллович, — начал, путаясь, Черемзин. — В продолжение нашего с вами знакомства, вы, вероятно, уже могли узнать меня и разглядеть. Впрочем, я не сейчас прошу ответа…

Трубецкой, присев и не оборачиваясь, замахал назад Черемзину рукою, чтобы тот замолчал, потому что его разговор, видимо, мешал улью. Черемзин замолчал. Наконец Петр Кириллович встал и повел его с пчельника.

— Ты говоришь, что желаешь жениться на моей дочери? — сказал он, когда они вышли оттуда. — Так я понял твои слова?

Черемзин почувствовал, что с его плеч спала некоторая тяжесть. Трубецкой освобождал его от длинной и неловкой вступительной речи, которую он приготовил, и прямо приступил к делу.

— Да, — произнес он, повеселев, — если вы будете согласны и княжна Ирина Петровна…

— Я тебе вот что скажу, — начал Трубецкой, замедляя шаг, — я тебя узнал, ты мне понравился… правда. И именно потому, что ты мне нравишься, я говорю тебе: не женись, никогда не женись… Первый год — дай Бог еще, чтобы это год был! — у вас все пойдет отлично, ну, а там придется расплачиваться за это счастье, которое промелькнет очень скоро. Я вот что скажу тебе, — повысил уже голос Петр Кириллович:- Моя жена, покойная княгиня, была лучшая в мире женщина, лучшая в мире! — ты понимаешь это? Ирина не может и сравниться с нею… да что Ирина — никто не может сравниться!.. Ну и, я тебе говорю после этого: не женись, не женись! — крикнул Трубецкой, и голос его оборвался. — Любишь ты ее, хочешь ее счастья — не женись. Пусть в девках остается. Лучше это. А сам уезжай. У тебя эта блажь пройдет, и останется навек самое лучшее воспоминание о ней… верь мне… верь…

— Но князь, — заговорил в свою очередь Черемзин, — я уже в таких летах, что могу рассудить здраво, и это с моей стороны вовсе не увлечение. Я много думал пред тем, как прийти к вам.

— Ты много думал! — перебил его Трубецкой. — Много думал!.. А я больше тебя, может быть, думал об этом. — Он вдруг остановился и, дергая плечом и неестественно моргая одним глазом, продолжал быстро, раздраженно:- Словом, не бывать этому… Что ж ты хочешь ни с того, ни с сего ворваться ко мне, а? отнять у меня дочь, а? оставить меня одного, а? сделать и ее, и себя несчастными. И меня, и меня, да?… Да вот что: принесешь ты мне в этой сетке воды ковш? — снова крикнул он, сжимая в своей руке сетку, которая была на пчельнике, и тряся ею. — Принесешь? возможно это? Ну, так же невозможно, чтобы я отдал тебе Ирину… Доволен теперь? что? доволен? Так идите же, милостивый государь мой, идите!..