Князь Святослав

Неслась по бухте протяжная матросская песня. Рыбаки в маленьких пляшущих на волнах челноках тащили натужно раскинутые сети. Из города через стены перекатывались глухие звуки. О, как много они говорили его воображению, уму и сердцу. Этот знатный ромей провёл здесь свою молодость, изучал науки и философию в высшей школе столицы. Потом он назначен был управлять Херсонесской провинцией, охранять её от беспокойных печенегов, хитрить с хазарскими каганами, опасливо следить за русскими, основавшими под боком колонию Тмутаракань и особенно тревожиться за устье Днепра и самого Херсонеса, на который завистливо посматривали киевские князья.

Он остро почувствовал, этот правитель Тавриды, что здесь он только заурядный чиновник, который должен с завистью взирать на пышные дворцы столичных счастливчиков - царедворцев и шарахаться в сторону, давая дорогу их повозкам. Но гордость его была даже несравнима с гонором самого целого синклита. Затаённая мечта быть среди самых сильных и влиятельных сановников в Священных палатах, всегда ввергала его в сладчайший трепет. Обольщения столицы казались настолько восхитительными, что эта мысль - вот опять придётся возвращаться к себе в Херсонес с его многоязычной серой толпой и докучливой сутолокой, - вызывала в нём тошноту. Нет! Лучше умереть, чем влачить жалкое существование абсолютно зависимого от столичных вельмож провинциального наместника, которым помыкают столичные чиновники, зачастую невежественные и глупые, к которым без подачки не приезжай и без лести у которых ничего не добьёшься.

Он погрозил пальцем самому себе и произнёс:

- Опасность в промедлении![1]

И зашагал к главному форуму города - Августеону.

По улицам не переставая текла толпа: скуластые мадьяры, черноволосые болгары, белолицые и голубоглазые славяне шагали за колесницами, везомыми быками; нарядные сановники проезжали в богатых повозках, то и дело попадались купцы-иноземцы. Лениво переступали перегруженные скарбом ослики. Роскошно убранная изнеженная патрикия выглядывала из-за занавески, её несли рабы в прекрасном паланкине. Калокир успел разглядеть влажный блеск её карих глаз и драгоценное украшение на груди. Двигались шумной толпой упругие и стройные гречанки в цветных одеждах. Тонкие задорные сицилианки в красных плащах поверх развевающихся туник быстро прошмыгивали мимо наместника, ни разу не задерживая на нём своего взгляда.

Эта столица снилась Калокиру во сне и не давала ему покоя. Все, решительно все, казалось лучше чем дома. И зубчатые стены обителей, и обширные плодовые сады, и чёрный и красный мрамор ворот, и гордые храмы, и прелестные часовни, и сказочные дворцы, и даже собаки, греющиеся на солнце, - всё представлялось праздничным, великолепным. Звуки труб и рогов, призывающие молиться, заставили сильнее биться его сердце. Наконец он достиг дворца и доложил, что по важному делу просит приёма у паракимонена Василия.

Слуга ушёл, вернулся и сказал:

- Приказано ждать.

Калокир подождал до вечера и ему сказали, что приём закончен. С этих пор он приходил каждый день с утра и выслушивал это: «Приказано ждать», дожидался вечера и уходил, после того как ему сообщалось, что приём окончен. Но он терпеливо продолжал приходить. Он знал, что это было в обычае титулованных сановников - не сразу оказывать приём. И чем выше был титул у царедворца, тем дольше он мучил просителя. Тем более - паракимомен, он удостаивал приёмом в редких случаях, ведь в военное время, он был фактическим правителем Византии.

Евнух Василий прошёл путь очень показательный для преуспевающего ромея. Он начал карьеру ещё при Константине Багрянородном. Сменялись василевсы, полководцы, синклитики, а он всё шёл в гору, всё возвышался в чинах, всё больше приближался к трону. Он отлично умел угадывать вкусы, интересы и прихоти каждого императора, какой бы он ни был, и стать ему полезным, ко всем приспособиться. Надо было обладать исключительной выдержкой характера, гибкостью ума, дьявольской изворотливостью, чтобы удержаться при всех режимах, одинаково нравиться учёному и строгому в добродетелях Константину Багрянородному, выслушивать его скучные трактаты, удачно поддакивать и прослыть тоже учёным. Потом приноровиться к шалостям шалопая, игривого болтуна, до крайности развратного Романа, с которым надлежало быть собутыльником, остроумным забулдыгой: порицать учёность и ригоризм патриархов, высмеивать аскетизм прославленных отшельников, надсмехаться над добродетелью. И Роман находил своего сановника вполне подходящим для своей пьяной компании.