Князь Тавриды. Потемкин на Дунае

Он оставил письмо жены без ответа, нанес ей таким образом новое оскорбление.

Она поняла, что между ней и ее мужем — все кончено.

Князь между тем в муках своих страшных сомнений не имел покоя ни днем ни ночью.

Всего более возмущало его то обстоятельство, что этот незаконный ребенок в один прекрасный день явится на свет, — к довершению удара, это будет сын, — под его именем и обкрадет его любимого сына, возьмет его титул и половину наследства.

Этого он не мог допустить ни в каком случае.

Но как?

Для достижения этого необходимо было одно, чтобы этот ребенок исчез.

Это был единственный выход.

Но нельзя же стереть ребенка с метрического свидетельства — значит, он не должен был иметь метрического свидетельства.

Но как это сделать?

Над этой‑то думой князь проводил бессонные ночи.

Наконец в голове его созрел план, который показался ему самым удачным.

Ребенка необходимо украсть тотчас после его рождения и подкинуть кому‑нибудь, как незаконного.

Он позвал в кабинет своего камердинера Степана Сидорова, которого все в доме, начиная с самого князя, называли сокращенно Сидорыч.

Это сокращение не было унизительно, а, напротив, указывало на некоторое почтение к близкому к барину слуге.

Сидорыч был однолеток графа и когда‑то товарищ его детских игр. Он боготворил графа и готов был за него идти буквально в огонь и воду.

Второе он даже доказал на деле, спасши тонувшего князя, когда еще последний был мальчиком.

Эта услуга, в связи с привычкой, сделала то, что Сидорыч стал необходимым для князя человеком, поверенным его сокровенных тайн, даже советчиком.

Он был человеком природного ума и, находясь постоянно при князе, даже вкусил от образованности, хотя очень поверхностно.

Впрочем, и образование самого князя не было особенно глубоким.

— Сидорыч, — сказал ему князь, — я знаю, что ты мне предан, ты доказывал мне это не раз, я за это платил тебе своей откровенностью. Чего я не мог тебе сказать, ты, вероятно, догадывался сам. Таким образом, ты знаешь все мои тайны, даже семейные… Сегодня я должен тебе дать очень важное поручение, которое будет новым доказательством моего к тебе доверия… Но раньше я должен быть вполне уверен, что ты готов мне слепо повиноваться.

— Вы знаете, ваше сиятельство, что на меня можно положиться! — просто отвечал Степан.

— Хорошо, так слушай! Княгиня, ты знаешь, беременна…

Камердинер почтительно наклонил голову в знак того, что это обстоятельство ему известно.

— Через каких‑нибудь два–три месяца у нее родится ребенок.

— Ваше сиятельство так любите детей, что, конечно, это доставит вам большую радость! — заметил Степан полупочтительно–полуфамильярно.

Нельзя было определить, звучала ли в его голосе ирония, или же он совершенно искренно произнес эту фразу.

Глаза князя Андрея Павловича сверкнули гневом.

— У меня только один ребенок… Тот, который родится, — не мой, я его не признаю и никогда не признаю.

Степан в ужасе отступил на несколько шагов.

Князь подошел к нему ближе и сдавленным шепотом заговорил.

Слуга почтительно слушал, но видимо было, что речь князя производила на него страшное впечатление.

Он становился все бледнее и бледнее.

— Понял? — спросил его князь.

— Понял! Слушаю–с! — таким же сдавленным шепотом произнес Степан и, шатаясь, вышел из княжеского кабинета.

XV ПРИ ДВОРЕ

Успокоившись за судьбу уехавшей княгини и зная, что мать не преминет исполнить его просьбу и будет сообщать обо всем, что случится с любимой им женщиной, Григорий Александрович перестал хандрить и бросился в водоворот придворной жизни.

Быть может, он старался забыться, а быть может, ко двору его влекло пробудившееся со всей силой честолюбие.

Кроме чина подпоручика гвардии, шестисот душ крестьян молодой Потемкин был сделан камер–юнкером.

Мечты честолюбца исполнялись: первый самый трудный шаг был сделан. Он стал известен государыне, которая невольно обратила внимание на величественного конногвардейца, образованного и остроумного.

В первые годы царствования Екатерины жизнь при дворе была непрерывной цепью удовольствий.

Увеселения были распределены по дням: в воскресенье назначался бал во дворце, в понедельник — французская комедия, во вторник — отдых, в среду — русская комедия, в четверг — трагедия или французская опера, причем в этот день гости могли являться в масках, чтобы из театра прямо ехать на вольный маскарад.

Собрания при дворе разделялись на большие, средние и малые.

На первые приглашались все первые особы двора, иностранные министры, на средние — одни только лица, пользовавшиеся особенным благоволением государыни. На малые собрания — лица, близкие к государыне.

Но последних гостей обязывали отрешиться от всякого этикета. Самой государыней были написаны в этом смысле правила, выставленные в рамке под занавеской.