Князь Василий Долгоруков (Крымский)

Во дворец Евдоким Алексеевич прибыл неожиданно, без предварительного уведомления, когда хан, совершив полуденный намаз, отдыхал в одиночестве в своих покоях. Без особого желания он все же согласился принять русского посла.

— Вашей светлости подлинно известно глубокое и нелицемерное уважение, которое мой высочайший двор питает лично к вам, — проникновенно начал беседу Щербинин. — История Крымской области знает немало случаев, когда по злой воле Порты или коварным проискам непослушных беев законные правители низвергались с престола. Имея же покровительство России и ее победоносное оружие в здешних крепостях, ваша светлость станет истинным самовластным и никому не подчиненным государем, царствие которого будет нескончаемо до самой смерти.

Щербинин льстил хану обдуманно: надеялся на его откровенность.

Сагиб-Гирею было приятно слышать такие слова, но трезвости ума он не терял — ответил честно:

— Ханская власть словно вода в большом кувшине с узким горлом — воды много, а льется тонкой струйкой. Кто его наклонит, тот и выльет… Не я становлюсь ханом, а знатные беи с согласия Порты делают им меня. Поэтому не могу сам, без их совета, принять решение.

Прямота хана понравилась Щербинину — он решил поддержать его.

— Я знаю силу беев и духовенства. Они могут многое… Но за вашей светлостью будут стоять русские штыки и пушки! Хан и только хан должен править своей державой!.. Мне говорили, — Евдоким Алексеевич кивнул на переводчика Константинова, — что у вашего народа есть хорошая пословица: «Где много пастухов, там все овцы передохнут». Не считаете ли вы, что доселе Крымская область имела слишком много этих самых пастухов?

Сагиб-Гирей усмехнулся, приоткрыв белые зубы:

— У нас есть и другая поговорка: «Карт сузин тутмаган картайгачы онгмас».

После некоторой паузы Константинов перевел:

— Не поступающий по словам стариков до старости не будет удачлив.

— Без их согласия я не могу подписать акт, — понуро сказал Сагиб.

Щербинин вернулся в лагерь ни с чем.

Вечером, ужиная вместе с Веселицким, Евдоким Алексеевич ворчливо пожаловался:

— Достоверно видно, что сам хан мало чего стоит, ибо весь в руках здешних стариков находится. Вот кто истинные правители области!

— В рассуждении моем, ваше превосходительство, старики будут и далее упрямиться, — заметил Веселицкий. — Предлагаемая независимость им совсем не нужна.

— Боятся, что она со временем может превратиться в зависимость от нас?

— Точно так. Им выгоднее скорее от Порты зависеть, чем от России… Вспомните, в чем состоял во все времена их главный промысел!.. Всегда татары кормились набегами на российские земли и главный их интерес был в добыче христианских пленников. И коль ханство и впредь будет в турецких руках — сей злобный промысел при них останется. А коль в наших? — Веселицкий вопросительно посмотрел на Щербинина.

— Да-а, — протянул тот, — в непосредственном союзе с христианской империей ласкать себя тем уже не смогут.

Некоторое время они ели молча, затем слуги убрали посуду, подали кофе. Веселицкий закурил.

— А что ваши здешние приятели? — спросил Щербинин.

— Деньги и подарки берут, — пыхнул дымом Веселицкий, — и говорят, что хана увещевают усердно.

— Что-то не видно этих увещеваний… Посмотрим, что следующая конференция принесет…

Но и вторая, и третья конференции ничего нового не дали — позиция татарских депутатов осталась неизменной.

Когда татарские депутаты в очередной раз покинули палатку, Евдоким Алексеевич, оборотившись к Веселицкому, сказал с задумчивой приглушенностью:

— Упрямые сволочи… Худо дело, худо.

— Они ласкательства не приемлют. Они силу почитают, — с легким укором отозвался Веселицкий, хранивший в душе непогасшую обиду за нелестные отзывы о его собственных домогательствах крепостей. Он до сих пор был убежден, что действовал правильно и если бы не приказ Панина — сломил бы сопротивление хана и духовенства.

— Наша военная сила в нынешних обстоятельствах не применима, — возразил с неохотой Щербинин, — ибо ее величество желает и требует собственного, без принуждения, согласия татар.

Он встал, прошелся, разминая ноги, по палатке из угла в угол, остановился и уже прежним, требовательным, голосом заключил:

— Остается уповать на силу ногайцев. Беритесь за них! Используйте все — деньги, подарки, уговоры, угрозы, — но разъясните мурзам, что от них надобно… Мне же здесь более делать нечего — поеду в Кафу. А как дело справите — пришлете нарочного…

15

В Петербурге разрыв Фокшанского конгресса был воспринят крайне болезненно. Панин, не выбирая выражений, назвал главным виновником разрыва Орлова, «новозародившееся бешенство и колобродство» которого испортили все дело. Хотя на заседании Совета он остерегся упоминать фамилию графа, но возмущался достаточно прозрачно: