Князь ветра

– На днях Иван Сергеевич заезжал. Петр Францевич с Еленой Карловной…

– Стоп! У Ивана Сергеевича как фамилия?

– Тургенев. Тоже писатель.

– А Петр Францевич? Елена Карловна?

– Это муж и жена Довгайло. Он профессор в университете, приятель Николая Евгеньевича. У них квартира тут недалеко, в Караванной же. Чей дом, не знаю, но внизу табачная лавка. На вывеске амуры сигарки курят.

– А Зайцев Алексей Афанасьевич не бывал?

– Про такого не слыхала.

– Ладно. Еще кто?

– Зиночка с мужем. Это его, – кивнула Наталья в сторону кабинета, – племянница. Сирота, с четырнадцати лет при нем жила, а зимой вышла замуж за студента. Фамилия – Рогов, живут на Кирочной, в номерах Миллера. Я за ними соседскую горничную послала, должны скоро быть.

– Иван Дмитриевич! – заглядывая в кухню, позвал Гайпель. – Пойдемте-ка, я вам кое-что покажу.

Прошли в конец коридора, там Гайпель указал на дверь, предупредив, что заперто, смотреть нужно в замочную скважину. Иван Дмитриевич поворчал, но послушался.

Комната была освещена солнцем, пылинки плясали в лучах. За их радужным кордебалетом он не сразу разглядел у окна тонконогий столик, на каких ставят кадки с пальмами, а на столике – человеческий череп со спиленным теменем. Что это не муляж, доказывал застывший в носовом провале знакомый иероглиф, чей смысл – презрение ко всему тому мягкому, теплому и, в сущности, совершенно лишнему, что мешает проявиться истинным формам бытия.

– Открой, милая, – обратился Иван Дмитриевич к притихшей Наталье.

– Не могу, – заявила она. – Ключа нет.

– Кто же здесь убирает?

– Сама барыня. Это ее кабинет.

– И чем она занимается у себя в кабинете?

– На счетах считает.

– Что считает?

– Сколько за квартиру отдать, сколько с Килина получить и тому подобное.

– Кто такой Килин?

– Издатель Николая Евгеньевича.

– Понятно. Еще что она тут делает?

– Пишет.

– Что пишет?

– Что считает, то и пишет.

– А череп ей зачем?

Наталья молча повела плечом, затрудняясь увязать его с приходно-расходной книгой и статьями семейного бюджета. Пришлось повторить вопрос другим тоном, тогда лишь было отвечено, что барыня, если на картах гадает, ставит в этот череп зажженную свечу.

– Только на картах? – спросил Иван Дмитриевич.

– Не только.

– И кому она ворожит?

– Сама себе… Ну, – добавила Наталья под его испытующим взглядом, – барыни иногда приходят, которые интересуются.

– А вот и она сама, – сказал Гайпель, оборачиваясь на донесшийся из прихожей набатный звон дверного колокольчика.

– Нет, она бы так не звонила, – возразила Наталья. – Это Зиночка.

– Пускай пройдет к покойному, потом приведешь ее ко мне, -распорядился Иван Дмитриевич. – Если муж с ней, его тоже. Мы пока в кухне посидим.

Вернулись в кухню. Там он хищно покружил между столами, наконец сложил крылья и напал на свежий ситник, ветчину, чухонское масло. Гайпель смотрел на него с осуждением и, когда ему было сказано, чтобы присоединялся, надменно покачал головой.

– Ты что-нибудь знаешь про Бафомета? – с набитым ртом спросил Иван Дмитриевич. – Можешь сказать, чем он отличается от дьявола?

– Это одно из его имен, вот и все. А почему вы спрашиваете? Что-то я не замечал за вами интереса к подобным материям.

– Где ж тебе заметить! Вы вон с Будягиным револьвер на полу не заметили.

– Нет, серьезно. Откуда вам известно про Бафомета?

– А тебе?

– Как-никак я почти два года в университете проучился.

– Кстати, не знал там профессора Довгайло Петра Францевича? Горничная говорит, покойный с ним приятельствовал.

– Знаком, конечно, не был, но знаю, что это специалист по буддизму, этнограф. Известен своими экспедициями в Монголию.

– В Монголию?

– А что? Вы считаете ее недостойной изучения?

В коридоре послышались шаги. Вошли двое – большеротая смуглая девушка и молодой человек в университетской тужурке, длиннорукий, с угреватым честным лицом и взглядом исподлобья. Иван Дмитриевич хорошо знал этот тип столичного студента: идеалист, бессребреник, за миллион муху не убьет, но из идейных соображений может перерезать глотку родной матери.

– Рогов, мой муж, – представила его Зиночка.

Скоро у Ивана Дмитриевича сложилось впечатление, что смерть дяди потрясла ее не так сильно, как Рогова. На обращенные к нему реплики тот отвечал односложно, деревянным голосом, ненадолго выходя из прострации, чтобы тут же опять в нее погрузиться. Лишь когда разговор коснулся отношений между Каменским и Довгайло и Зиночка упомянула, что ее муж – любимый ученик Петра Францевича, а Иван Дмитриевич любезно осведомился о теме его ученых занятий, Рогов с маниакальной обстоятельностью стал рассказывать, что изучает историю, религию и этнографию монголов, перевел, в частности, на русский язык «Драгоценное зерцало сокровенной мудрости», памятник монгольской общественной мысли эпохи Абатай-хана[2].

– Что за сокровенная мудрость? Что-нибудь мистическое? – оживился Иван Дмитриевич, но был разочарован, узнав, что мудрость эта включает правила ухода за скотом, нормы кочевого этикета и тому подобное.