Князь Воротынский

Ахматка встал совсем близко. Слева и немного позади. Напружинился весь, ожидая подходящего момента. Он еще вчера решился на злое дело сразу же, как укроют их ели и сосны. Теперь с нетерпением ждал, когда кузнец отвернется. И момент этот настал. Просвистел кистень и хрястнул по затылку – кузнец, даже не ойкнув, ткнулся лицом в наст, отчего тот жалостно хрустнул. А Ахматка уже несется, не оглядываясь, между деревьями, в обход стольного града княжеского, ликуя душой и подгоняемый каким-то безотчетным страхом, невольно возникшим от лесной глухоманной тишины. Его не волновало, смертельным оказался удар кистенем или очухается кузнец, но если такое случится, то не вдруг и, значит, время у него есть, чтобы убежать подальше, выйти на дорогу, чтобы сбить следы, а уж потом вновь углубиться в лесную чащу, чтобы не оказаться в руках погони, какую наверняка, как он предполагал, за ним пошлют.

Послать-то – послали, только без толку. Да и какой мог оказаться толк, если кузнеца доставили в град лишь к полудню. Как он оклемался, одному Богу известно. Удар кистенем угодил чуть повыше темени, опушка боярки немного смягчила его резкую силу, вот это и спасло мастера, но, даже придя в себя, он добрые полчаса не мог шевельнуть головой от пронизывающей боли, от которой мутилось сознание. Сняв рукавицу, дотянулся кузнец пальцами к месту удара и почувствовал липкую теплость. «Ишь ты, супостат! Пробил!» Выходило, снегом нельзя охолонить голову, придется переждать немного, а как станет в моготу, подниматься тогда уж.

Время от времени кузнец пытался привставать. Не выходило ничего, но он упрямо повторял и повторял попытки, и вот, наконец, он на локтях. Ломит голова, но – терпимо. Что слезу боль вышибает, так это ничего, сознание не помутилось бы – вот главное. Когда уже невтерпеж стало, вновь опустился на снег, только теперь не лицом вниз, а на бок. И ничего. Боль даже утихла чуток.

Полежав немного, попытался сесть. Удалось. Он покачивался, как маятник, но сидел. Перемогал боль. Больше не ложился. И вот он уже на ногах. Стоит, опершись плечом о белоствольную березку, и аж дыхание перехватывает от нестерпимой боли. «Крепись! – сам себе велит упрямо. – Крепись!»

Много времени простоял он у спасительной березки, теряя даже сознание. Но выдюжил, перемог себя и сделал первый шажок. До ближайшего дерева. Ничего, терпимо. Есть сила! Есть! Шаркай теперь лыжами от ствола к стволу до самой опушки. С передышками, конечно. Возник даже в мыслях наглый вопрос: «А как с капканами? Мучиться будет зверь, если попадет». Но разве до капканов ему? До поля бы добраться. «Бог простит. В город поспешить надобно».

Легко сказать – поспешить. До опушки добрел с горем пополам, а как оторваться от последнего дерева и шагнуть в чистое доле? Духу не хватает.

Солнце поднялось изрядно, лучится ласковым теплом, наст мягчит. И ветерок легкий ласковой теплотой обвевает. Весна-красна. Дух поднимается, но не настолько, чтобы смелости хватило двинуться по полю. Только не станешь же торчать здесь вековечно. О коварстве татарина непременно нужно поведать Двужилу. Чем скорее, тем лучше. Глядишь, удастся перехватить, если послать конников к Одоевской и Белевской засекам. Не минует он их, супостат проклятый. Набрался, наконец, смелости, оторвался от березы и – зашаркал лыжами по повлажневшему уже снегу. «Слава Богу!» Только рано поблагодарил Всевышнего. Десятка два саженей прошагал и – словно косой кузнеца подкосило.

Очнулся не вдруг. Солнце совсем высоко. Пригревает. Попытался приподняться, ломота в голове нестерпимая. Все пришлось повторять точно так же, как в лесу. А когда все же зашаркал лыжами по мягкому снегу, увидел, что от крепости скачут конники. Увидели его, силившегося встать, стрельцы со сторожевой башни. Вот теперь действительно, слава Богу!

Когда сообщили Никифору (он в то время находился в зелейном амбаре у емчужных мастеров, которые круглые сутки варили в зелеиных варницах порох), он тут же поспешил к кузнецу.

– Что стряслось? Татарин убег?

– Да. Оплошал я. И то сказать, отколь столько коварства? За родного сына держал, а не за раба. Вот за это – отблагодарил.

– Ты скажи, гать на Волчий остров ведома ему?

– Должно быть. Я ему, кажется, сказывал, когда за добычей хаживали.

– А про тыльную тропу?

– И про нее знает. Только, думаю, еще недельку-другую везде болото можно осилить, если в плетенках.

– И про это знает?

– Должно быть.

– Да-а-а! Впрочем, нынче весна ранняя, зима стояла сиротская, болото уже задышало. Через неделю, думаю, пусть суются на плетенках. Там им и крышка. С плетенками вместе.

– Его перехватить бы. Он в те дни, когда ты казну и княгиню отправлял, бегал на добычу. Не углядел ли чего подлец неверный?

– Пошлю на Оку пару станиц. Глядишь, приволокут.

– Может, с кем сговор имел?

– Думка есть такая. Велю всех пленников, даже кто крещеный, в тайничную. Оковать в цепи и под замок. Попытаю их.

– Новокрещеных не следовало бы.