Княжеский отбор для ведьмы-дебютантки

— И что? — вопрошаю я, как только чувствую, что уже способна говорить. — Не так уж трудно сделать портрет по фотографии.

Академик не отвечает, он просто подходит ближе. Я уже способна разглядеть мазки на холсте. Картина выглядит действительно старой. Очень качественная подделка.

Я протягиваю руку и касаюсь полотна. А потом…

А потом я понимаю, что всё, что рассказал дядя Никита, — правда. Кончики моих пальцев чувствуют идущее от картины тепло. И это тепло — такое мягкое, приятное, — разливается по всему телу.

Женщина на картине будто хочет мне что-то сказать. И когда я встречаюсь с ней взглядом, мои глаза наполняются слезами. За одно короткое мгновение я осознаю: это — мама! Моя мама!

Всё это иррационально, нелогично, ненаучно. Но мне нет дела до обоснования всего того, что рассказал дядя.

Я всхлипываю. Моя вторая мама обнимает мои дрожащие плечи.

— Это портрет графини Евгении Закревской работы неизвестного художника.

Я рыдаю, уткнувшись в колени мамы Ларисы.

— Наташенька, это не может быть правдой, — тихо увещевает она.

Но ее слова проходят мимо.

А вот папа подхватывает мою волну. Хотя, если всё так, как говорит Никита Степанович, то он и не папа мне вовсе, а прапраправнук.

— Хорошо, если мы предположим (всего лишь предположим!), что ты говоришь правду. Означает ли это, что обратный обмен совершить уже невозможно?

Академик ставит портрет на кресло, а сам протискивается-таки к столу и ловко открывает бутылку вина.

— В том-то и дело, что возможно! Я собирался вызывать вас в Москву именно потому, что сегодня утром получил письмо. Нет, не с обычной почтой. Я проснулся сегодня утром и обнаружил его на тумбочке у кровати. Не спрашивайте меня, как оно туда попало — я не знаю!

— Где это письмо? — сразу настораживается мама.

Академик со вздохом отставляет в сторону полный бокал вина и идет в спальню. Возвращается он, держа в руках листок бумаги, исписанный красивым почерком с завитушками. Мама выхватывает письмо раньше, чем он успевает ей его передать.

Мы с ней прыгаем взглядом по строчкам. Стиль письма не современный, со множеством вводных фраз и витиеватых обращений. Но суть его проста — последний заговорщик, тот самый маг, которого опасался граф, скончался несколько дней назад. А значит, появилась возможность снова поменять местами меня и настоящую дочь Закревских. Писал, судя по всему, слуга Кирилла Александровича, которому тот перед смертью оставил подробные инструкции по этому вопросу. Слуга тоже уже был немолод и торопился выполнить волю покойного хозяина. Сам обряд перемещения должен был совершить какой-то провинциальный маг, который был посвящен в тайну Закревских и который в силу преклонного возраста также настаивал на скорейшем обмене. Тем более, что ситуация к этому располагала — другая девушка долго болела, ни с кем не общалась и сильно переменилась. А теперь только-только начала приходить в себя. Сам обмен предполагалось осуществить назавтра в полночь.

— А если бы мы сегодня не приехали к вам? — спрашиваю я, подняв взгляд от письма. — Что бы вы тогда стали делать?

Дядя пожимает плечами.

— Я собирался вызвать вас в Москву и всё объяснить.

— Ты, кажется, не удивился, получив это письмо? — папа позволяет дяде взять бокал и осушить его.

Тот кивает:

— Не буду даже отрицать. Это не первое письмо, которое я получил из девятнадцатого века. До этого было еще одно — пять лет назад. В нём сообщалось, что умер второй из заговорщиков. И были кое-какие сведения о вашей дочери. Ее тоже зовут Натальей, она воспитывается в доме тетушки — вдовы родного брата графини Евгении.

Тетушка… Чужая, незнакомая женщина, которой мне придется там подчиняться. Насколько я понимаю, в девятнадцатом веке девица в восемнадцать лет не могла претендовать на самостоятельность. Решения за нее до замужества принимал опекун. Или опекунша. И мужа ей тоже находил опекун, ничуть не считаясь с ее мнением.

Я снова плачу — теперь уже оттого, что совершенно не понимаю, как смогу жить в мире, где слово женщины не значит ничего?

И чувствую, как зреет во мне решимость отказаться от этого обмена. Зачем мне отправляться в девятнадцатый век? Своих родителей я там всё равно не найду.

Я шмыгаю носом, готовая отстаивать свои права, и вскидываю голову как норовистая лошадка. И тут же взглядом натыкаюсь на растерянную и тоже заплаканную маму Ларису.

Что будет с ними, если я откажусь? Они — моя единственная семья, мои самые близкие люди. Если я откажусь, они никогда не увидят свою дочь.

Я понимаю — мама еще не поверила дяде, несмотря ни на картину, ни на письмо. Но она поверит — как только обнимет свою, другую Наташу.