Княжеский отпуск. Книга первая.

Князь поднял голову и увидел яркие близкие звёзды. Встретился взглядом с вечно тоскующей желтолицей луной, которая, обозревая Землю, тоже «увидела» князя, и смотрела на него, не отводя тёмных, со слезами, глаз. Он в первый раз за свою жизнь не задавался вопросом: отчего луна такая грустная? Ответ, опережая все мыслимые вопросы, пришёл сам собою: этот «взгляд» никому не удастся объяснить, а ту небесную печаль никогда не разгадать. И глядя в те печальные «глаза», каждый человек будет думать лишь о себе, только о своей грусти, словно, та далёкая молчащая скорбь распространяется лишь на него, бессмысленно взирающего на таинственное лицо.

Князь на минуту оторвался от созерцания загадочного «лика», потому что услышал шёпот.

– Тяни его, тяни, а то уйдёт. Ты глубжее под плиту-то лезь, глубжее, – советовал писклявый голос.

Князь посмотрел в ту сторону, откуда доносился шёпот, и разглядел четыре еле заметные маленькие тени – они двигались внизу, у самого подножия каменной обкладки пруда.

Слышались лёгкие краткие всплески воды.

– Да тихо ты, некуда ему идти. Сам сейчас тянуть будешь, – отвечал другой басовитый.

– А он тябя не укусит? – спросил голосок, исходивший от самой маленькой тени.

– Не-а, не укусит.

– А он тябе пальцы клешнями не порвёт?

– Нет, не порвёт – он уже спит.

– А нам потом покажете? – не унималась маленькая тень.

– Да мы их сразу увидим – они же красные, – сказала тень четвёртая, чуть выше ростом.

Первый голос сказал чуть громче:

– Они будут красные, когда их маманька твоя сварит, а так-то они зелёные, что зубы у твово батьки.

Князь не хотел мешать, но потом решил, что вся эта возня слишком затянулась, и громко кашлянул.

– Бяжим, робята! – крикнул один, и кинулся прочь. За ним бросилась вся ватага. Кто-то обронил маленькую корзинку, и она чёрным комком скатилась по каменным плитам в пруд.

Всё человеческое стихло – осталось лишь утиное кряканье. Князь потянулся, как после долгого приятного сна, и вдохнул полной грудью остывший воздух. В опьянённой тишиной и свежестью голове замелькали разные мысли. Сергею Петровичу вдруг представилось, что он может вобрать в свои молодые здоровые лёгкие весь окружающий невидимый хлад, и что в этот момент он способен перевернуть Землю, только попроси его сейчас кто-нибудь, и тряхнуть её хорошенько – так, чтобы всё с неё осыпалось и проснулось вместе с ним в этот тихий засыпающий вечер. «Хорошо, – подумал он, – хорошо и покойно». Головная боль ушла – он просто забыл о ней. Да и всё тело перестало ныть.

Посидев ещё немного, он побрёл назад, к дому, той же дорогой, какой пришёл сюда, к пруду. Деревья, особняк, небо – всё слилось в ночной черноте, и лишь ярко освещённые окна, видимые сквозь крепко сцепленные ветви плотно растущих кленов, напоминали о жизни в доме. В жёлтом свете, перечёркнутом толстыми оконными рамами, виднелись люди, занятые своими делами: кто – с подносом, кто – с постельным бельём. А из одного, настежь открытого окна, доносились звуки музыки: молодая графиня играла на рояле, и завтра его клавиши на долгие годы забудут прикосновение нежных пальцев…

Князь зашёл в дом. Граф встретил его в том маленьком коридорчике с двумя окошками, и пригласил пройти в свои покои.

– Вот и всё, Серёжа. Переночуем последнюю ночку, а завтра, с восходом солнца, укатим отсюда.

– Рады?

– Даже не знаю, если честно: и рад, и не рад – всё-таки столько лет здесь оставлено.

Он налил себе вина и предложил князю. Тот провёл ребром ладони по горлу, дав понять, что не только видеть, но даже и слышать не может сейчас о французском пойле, каким бы дорогим оно ни было. Граф понимающе кивнул, осушил бокал и налил себе второй.

Сергей Петрович отвернулся – ему опять сделалось тошно, и стал смотреть на сабли, развешанные на персидском ковре: пять простых, в воронёных ножнах, и две золотые.

Граф вытер рукавом мундира красные губы, указал на золотые сабли, висевшие в центре: