Княжья доля

— А про деревеньку-то, которая у Житобуда неправедно пребывает, как решим?

— Каюсь, отче, великий грех на мне. И все мед хмельной повинен. Но вину свою в ближайшие пять дней исправлю непременно, вот только с Купавой дозволь погодить, отец Арсений. — И Константин умоляюще уставился на седого епископа. — Ведаешь ли, как тяжко с грехами расставаться, да еще разом — и мед не пить, и дела богоугодные править.

— Это оправданием быть не должно, — немедленно посуровел епископ. — Сумел нагрешить, сумей и покаяться.

— Да я о другом, — поправился Константин, чувствуя, что лобовая атака не удалась и надо действовать похитрее. — Порешил я наказание себе посуровее учинить, дабы соблазн сплошь и рядом близ меня был, а я чтоб на него не поддался и искус сей дьявольский давил в себе еженощно и ежечасно.

— Вон как, — изумленно воззрился на князя епископ и осторожно поинтересовался: — А хватит ли духа, княже Константине, желания сии бесовские превозмочь? — Епископ вспомнил, каков сам был всего-то десяток-другой лет назад, и сделал уверенный вывод, что такого соблазна он бы одолеть не смог. Нет, если кратковременно, то да, но хватило бы его от силы на два-три дня, а дальше…

— Вот уже три месяца выдерживаю, — развеял Константин его опасения, хоть и не до конца. — Вроде как епитимия, только я сам ее на себя наложил.

«Никак и впрямь за ум взялся», — мелькнула мысль в голове Арсения, и он решил согласиться, поставив условие:

— Быть посему, княже, но только ежели проведаю я, что обет свой ты порушил, тогда уж снисхождения не жди.

— Благодарствую, отче. — И Константин радостно склонился для поцелуя к сухой, почти невесомой старческой ладони, затем помог епископу подняться со стула и проводил до двери, которую уже распахнул с другой стороны князь Глеб, осеняя себя крестом и почтительно склоняясь перед Арсением.

На выходе он, что-то вспомнив, остановился и обернулся к Константину:

— Чуть не забыл по стариковской немощи. Ты уж там повели княжича своего языческим именем более не кликать. Ну, куда это годится — Святослав какой-то. Ни в одних святцах такого имени нет. Коли нарекли при крещении Евстафием, стало быть, так и величать надлежит.

На этот момент, к своему стыду, Константин и внимания прежде не обращал. Оправдывало его в собственных глазах лишь то простое обстоятельство, что знаком он с мальчишкой был, по сути, всего лишь пару месяцев. К тому же и супруга его, несравненная княгиня Фекла, называла сына лишь по крестильному христианскому имени и никак иначе. Конечно, имя Святослав звучало несравненно красивее, нежели Евстафий, — полумонашеское, отдававшее даже на слух запахом ладана и церковной плесени, но не спорить же с епископом из-за такой ерунды, и Константин, не возражая, утвердительно кивнул в ответ. На том и закончилось первое свидание представителей светской и духовной власти.

— А ты молодец, — заявил князь Глеб, крепко обнимая брата и широко, хотя и несколько театрально улыбаясь, показывая, как он рад долгожданной встрече. — Я, признаться, испугался, — продолжил он. — Опаска была, что не выдюжишь ты козла старого, терпежу не хватит речи его молельные выслушивать, ан нет, ошибся. Ну да что ж мы тут, как два ангела неприкаянных. — Он весело подмигнул брату и широким жестом гостеприимного хозяина пригласил Константина за стол, который уже спустя каких-то десять минут расторопные слуги сервировали от и до.

Перед тем как приступить к трапезе, Глеб, торжественно указав на иконостас, патетически воскликнул:

— Поклянемся же на иконах, брат, пред лицом Господа Бога нашего, что не покривим душой друг перед другом и поведаем одну только правду — всю до самой капельки.

Константину утаивать было нечего, и он спокойно выполнил просьбу, после чего Глеб уселся под иконы, предложив брату местечко напротив, но занялся не едой, а расспросами о результатах недавней поездки. Туманная ухмылка блуждала по его лицу, и виделось в ней что-то зловещее, а может, это были лишь блики от колеблющегося огня массивных восковых свечей.

Их беседа была, пожалуй, даже более продолжительной, чем с епископом, если не считать времени, которое заняла Доброгнева, однако по ходу её создалось, во всяком случае у Константина, такое впечатление, что разговор ведется обо всем и ни о чём. Сплошные намеки, недомолвки или, напротив, уточнение подробностей о делах, про которые он, в отличие от князя Глеба, понятия не имел. К тому же изъяснялся его старший братец, в совершенстве владеющий эзоповым языком, все время как-то иносказательно. Но в то же время чувствовалось, что за обычными вроде бы словами подразумевается нечто ужасное и настолько страшное, что об этом нельзя говорить даже наедине.