Княжич. Соправитель. Великий князь Московский

Полны-полнехоньки стали улицы и переулки кремлевские от многолюдства великого – словно торг шел у всех хором, у каждой самой бедной избы курной и даже у хлевов и закутов. Только не весело от этого торга шумливого – страх и тревога повсюду, – дети и те плакать не смеют.

Негде уже вместиться людям – нигде в Кремле никакого жилья свободного больше уж нет, – и вот на площадях и пустырях ютятся: одни на телегах и под телегами, другие наскоро понаделали себе балаганов из досок, жердей и кольев, обтянутых дерюгой, сермяжиной или холстом дубленым; жгут костры, как кочевники в степи, варят в котлах баранину, кур, гусей, лапшу татарскую или пшено с салом, – кому что Бог послал.

Так вот и ночь прошла. Утро заалело над Москвой, а обозы все еще шли со всех сторон; словно извивающиеся черви, впивались они в кремлевские ворота и всё вползали и вползали в улицы, тесня уже осевших там ранее.

Княжич Иван, пробудившись с рассветом, бросился к окну и застыл от изумления и испуга.

– Татары, татары! – громко закричал он, но крик его еле был слышен из-за гула голосов на улицах и почти около самых хором княжого двора.

Мамка Ульяна, дремавшая около крепко спящего Юрия, вскочила с лавки, когда Иван пробежал мимо нее.

– Куда ты, Иванушка?! – крикнула она.

– К матуньке.

– Она у бабки! – схватив Ивана за руку, шептала ему мамка. – Татар ждем, Иванушка! В осаде будем у поганых. Наказал Господь!

Слезы навернулись на глазах Ульянушки, но Иван, вспомнив о бабке, успокоился и уже не бегом, а степенно вышел из покоя в сенцы, направляясь к Софье Витовтовне.

Покои старой государыни были заставлены раскрытыми сундуками, погребцами и ларцами, большими и малыми. Челядь обеих княгинь спешно приносила из подклетей и укладывала, как в дорогу, шубы князя и княгинь русского, польского и турского покроя на редкостных мехах, головные уборы, сапоги и башмаки с золотым шитьем, унизанные камнями самоцветными и жемчугом. Клали в сундуки золотые шейные цепи, перстни, кольца, серьги и золотые обручи, осыпанные камнями драгоценными, сосуды и блюда золотые, венцы, оклады икон и кресты в камнях самоцветных и много тканей ценных – византийских и ирландских.

Всем управляла, руководя слугами, Марья Ярославна, а Софья Витовтовна только приказывала, что брать, а что оставить.

– Всего, Марьюшка, не увезешь, – говорила она ласково и печально, – а сохранить бы токмо святыни свои и от казны нашей то, чем неверным угодить было бы при окупе. – Увидев Ивана, бабка кивнула ему. – Подойди-ка, любимик мой, – продолжала она с той же лаской, тихой и горькой, – чтой-то ты до солнца поднялся?..

Иван подошел к руке бабки и только теперь заметил, что в ее покоях тихо и никакого шума и гомона со двора не слыхать. В опочивальне княжичей все окна отворены, а тут все опущены, и говор людской чуть слышно, словно там, за окнами, ветер в деревьях шумит листьями.

– Яз, бабунька, от крика проснулся. В окно поглядел, а там везде люди шумят, и у нас тоже, у самого двора, а наши слуги их гонят.

Вбежавший Константин Иваныч перебил его и, склонясь к Софье Витовтовне, зашептал:

– Великая государыня, изволь скорее слуг выбрать для своего поезда и в стражу для пути. К ночи надоть тобе с семейством выехать, пока поганые не подступили… – Оглядевшись кругом, он еще тише добавил: – На Москве, государыня, неспокойно. Черные люди ропщут. Откуда-то вызнали они, будто все богатые да сильные из Кремля хотят выбежать в разные грады, и зло против богатых мыслят.

Софья Витовтовна нахмурила седые брови, посмотрела на дворецкого и молвила:

– Не слушай, где куры кудахчут, а слушай, где Богу молятся. Мало ль бреху по граду ходит. Дозоры наши не видали татарского войска. Мыслю яз сперва княгиню с княжичами отослать, а куда, о том после речь будет. Великой же княгине ране, чем на Кирика и Улиту, не снарядиться, на сборы дня три будет надобно.

– Шумит народ-то, государыня, от страха и зла. Особливо посадские, что еще с ночи в осаду сели. Есть и такие, что хотят все в свои руки взять, государыня.

– Чего Бог не даст, – усмехнулась Софья Витовтовна, – того никто не возьмет. Иди, Иваныч, готовь обозы, а слуг для поезда яз тобе потом укажу. – Обернувшись к Марье Ярославне, она сказала: – А ты, Марьюшка, святое Евангелие, кресты и оклады в большой резной ларец положить прикажи да окутать, не бились бы в телеге-то на бревнах да выбоинах.

В покой вошла мамка Ульяна.

– Иванушка, – тихо окрикнула она княжича, – подь умыться. Скоро звонить будут к заутрене, не замешкаться бы нам. Ведь первый-то звон – чертям разгон, другой звон – перекрестись, а третий-то – оболокись да в церкву поторопись.

Накануне дня Кирика и Улиты появился неведомо откуда юродивый странник во власянице и веригах, а в руке у него толстый посох дубовый с медным голубем на верхнем конце. Все лицо у юродивого бородой заросло, копной на голове волосья, а глаза горят и бегают. Быстро так ходит он все меж возов, звеня железами, иногда останавливается, стучит посохом в землю и кричит: