Княжий остров

А вечерами все преподаватели и курсанты собирались на берегу пруда, садились и ложились в отдыхе на траву. Невысокий, но шустрый и неугомонный казачок из Сталинградской области, распахивал гармонь, и все пели старинную песню, сливаясь в ней воедино сердцами и душами, вспоминая родных и отчий дом, а казак наяривал на гармони так искусно, что вышибала она слезу и очищала музыка поющих, потом ударяла плясовая и вскидывался сам гармонист в плясе, лихо подпевая и терзая мехи, за ним вскакивали еще и еще, до упаду отдаваясь радости танца… Ирина сидела рядом с Егором и тоже вплетала свой высокий голос в песню, умело дишканила, а потом все замолкали и немым вопросом обращались к ней, ожидая самую полюбившуюся и щемительную песню. Сестра милосердия вставала на берегу в белом одеянии и старинным плачем заводила, закрыв глаза:

Срони-и-ила коле-ечко со пра-авой ру-уки-и,
Заны-ыло серде-ечко о ми-илом дру-ужке-е.
Уше-е-ол он далё-ёка-а, уше-ол по весне-е-е.
Не знаю-ю иска-атъ где-е, в како-ой сторо-не-е.
Наде-е-ну я платъе-е, к милому-у пойду-у,
А ме-есяц ука-аже-ет, доро-огу-у к не-ему-у.
Иду-у я доро-огой, а но-очка-а длинна-а,
А-а ми-и-лш не остре-етил, оста-а-ала-ась одна-а…

Все слушали затаив дыхание, улетая мыслями к своим милым на свои родные просторы, поля и дороги, видели в Ирине — кто мать, кто девушку свою ждущую и бережно любили сестру милосердия особой возвышенной и беспохотной любовью, священным песенным озарением плыла она в их глазах над водой под месяцем народившимся тонким, в сиянии звезд и вечерней зари угасающей. В один голос просили еще ее спеть; гармонист ловко подыгрывал, и они на два голоса, гармонь и она, грустно вели:

Что-о сто-оишь ка-ачаясь, то-онка-ая рябина-а,
Го-оло-ово-ой склоня-ясь до са-мо-ого ты-ына-а…

Зачарованный Егор после окончания песни встал с нею рядом, обратясь лицом к тускло мерцающему собору и низким, воркующе-сильным голосом завел песню донских казаков, любимую песню деда Буяна:

Ой да-а разра-адимая-а майя-а
Да старо-онка-а,
Ой да не увижу больше тебе-я…
Ой да не увижу, голос не услышу,
Ой да не услышу, ой да зык на зорьке,
Ой да на зорьке в саду соловья-а…
Ой да не услышу зык на зорьке соловья
Ой да зык на зорьке в саду соловья,
Ой да я уеду по чистому полю… полю,
Ой да сердце чует, чувствует оно да во мне,
Ой да сердце чувствует оно да во мне,
Ой да не вернуться да мне младцу назад.
Ой да оно да ое-е-ёчу-ует,
Ой да не вернуться мне младцу назад…
Ой да метит пуля, она свинцева-а-ая-а.
Ой да вот пронзила она да грудь мою,
Ой да пуля свинцевая, пронзила она грудь мою…
Ой да я упал, да упал свому коню на шею,
Ой да всю-ю гриву кровью я облил…
Ой да упал свому коню на шею,
Ой да всю-ю гриву кровию облил…
Ой да разродимая моя мамаша… мамаша,
Ой да не печалься да ты обо мне,
Ой да не все друзья-друзья да товарищи,
Ой да погибают они на войне…
О-о-й да-а! Ой да,
Ой да не все друзья мои товарищи,
Ой да погибают они на войне…

В монастыре стали появляться новые люди, имена их написал Лебедеву Окаемов, и тот умудрился разыскать старых соратников Ильи Ивановича в хаосе войны. Одних привозили прямо из лагерей Котласа и Воркуты, других отыскивали на фронте или на работе, а на некоторых Солнышкин давал короткие страшные справки: «Убит… расстрелян в тридцатые годы… умер от голода». Таких справок было много, и Окаемов изболелся душой. Навсегда потеряны талантливые ученые, русские гении… Он не мог себе простить, что ничего не предпринял во спасение, хоть и сам скрывался под чужой фамилией…