Княжий остров

— Извини, товарищ боец! — испуганно воскликнул председатель, — Мы люди темные, а время военное… ты уж ниче не говори. Ну-у, Машка, стерва, я те задам дезертира, — повысил начальственный голос он, и все трое исчезли с дороги так же внезапно, как и появились.

Мошняков сплюнул через левое плечо и опять медленно пошел в конец села. Он подумал, что пройти ночью в незнакомых местах с кринкой почти невозможно, переночевать бы, а уж поутру найти монастырь и на следующий день все отложить… Но он ужаснулся этой мысли, он не мог представить такого огромного срока — целые сутки ждать и мучиться. Не-ет…

Он выбрел за деревню, щупая ногами землю впереди себя, как слепой, судорожно сжимая руками драгоценную криночку. Тепло из нее переливалось в его руки и ударяло в голову, он заглянул в нее при свете звезд и увидел круглое белое сияние, колеблющееся при каждом его шаге, оно взметывалось по обливной стенке глиняной кринки… Мошняков шел, ориентируясь по звездам… дорога то уходила из-под ног, то опять бежала впереди и таила в себе многие опасности, неприметные в сутеми глазу: колдобины и кочки, ямы и болотистые лужицы. Он с величайшим напряжением вглядывался под ноги впереди себя и запоздало жалел, что надобно было выпросить на время какую-нибудь сумочку, обвязать горловину кринки полотном и в сумочке нести, или в корзине, а так были заняты обе руки и скоро они устали держать кринку впереди, а когда попытался прижать к груди, то молоко заплескалось, заволновалось от ходьбы и промочило гимнастерку. Он опять отстранил кринку и пошел, как со свечой… Боялся остановиться и передохнуть, а уж поставить на землю не смел, что-то подсказывало, что нельзя это делать; чуял, что нужно осилить путь и передать из рук Надежды, через свои истомленные ладони, в руки бабушки… Только в этом случае все угадается и придет долгожданный ответ — жив ли отец его…

Эта неистовая жажда придавала силу и гнала его вперед под звездным тихим небом, через уснувшие поля и перелески, наполненные шевелением и ночной потаенной жизнью. Где-то кричал тоскливо на лугах коростель и блеял бекас, летучие мыши бесшумно проносились перед самым лицом идущего, вели ночной концерт птахи малые и сонные лягушки на болотине. Но Мошняков сознанием своим весь был сосредоточен на кринке и дороге… Он плутал, уходил в сторону, испуганно озирался и возвращался назад, тревожно глядел на звезды, сверяя только с ними свой путь, машинально, чутьем разведчика отметив на этой звездной карте координаты деревни относительно желанного монастыря.

Когда проходил темный лес и дорогу совсем стало не видно, он услышал совсем рядом треск сучьев и сопение. Мурашки побежали по коже, и только сейчас подумал, что не взял с собою даже финки… Шорох и треск продолжали его сопровождать, обогнал его невидимый спутник, и вдруг Мошняков остановился, почуяв взгляд на себе и ощутив нутром зверя на дороге, и запах его псиный уловили трепещущие ноздри.

- У-у йди-и! — гневно прорычал он и услышал тяжелую поступь лап все ближе и ближе. Страха за себя не было… он боялся за молоко и готов был защищать его любой ценой, — у-уйди… миша-а, гуляй в овсы… они спелые, страсть какие сладкие, — говорил уже ласково и безбоязненно, все яснее впитывая тяжелый дух медвежьей шерсти и слыша соп его ноздрей совсем рядышком. Заговаривал, а сам ступил к нему навстречу, потом сделал еще шаг, еще… и услышал, как мягко прянул зверь с дороги, а потом шел сзади, стукая когтями по ней, тяжело сопя и вздыхая, шумно ловя ноздрями молочный запах, порыкивая, но не подступаясь к идущему человеку. Сердце Мошнякова было остужено этим провожатым. Он чуял его спиной, слушал его движение, но почему-то уверился, что медведь его не тронет, слышал жалобный старческий стон зверя и, если бы не нужда великая, поставил бы кринку ему, дал отведать парного молочка… Так они и шли до самой опушки.

Он выбрался из леса совсем изможденный, боясь, что руки откажут и уронят кринку на землю. Тогда он осторожно сел на бугорок, а её умостил меж поднятых колен и животом, встряхнул над головою задубевшими руками и дыша полной грудью молочным запахом у самого лица. Когда руки отболели, он снова сжал ладонями кринку и встал. Тихо пошел и чуть было не разлил, споткнувшись, он упал на бок и перевернулся в падении на спину, высоко вздымая кринку над собою… выплеснулась самая малость и облило его лицо… Он слизнул языком молоко с губ и ощутил его божественную сладость, духмяную нежность, обсосал намокшие усы и медленно поднялся, утирая глаза о рукав гимнастерки, не отнимая ладоней от ноши.