Княжий остров

Николай выполз из окопчика и перебрался на другую сторону острова, чтобы осмотреться для ночной переправы. Почти полверсты отделяло его от коренного берега. Он подыскал в буреломе два крепких шеста, обломал сухие ветки и вершинки и вернулся в окоп. Как взглянул на тот берег, и обмер… Раненая овчарка все ж отвязалась, взвизгивая от боли, роняя на сторону простреленный зад, тащилась по болоту по его следу. Он видел в прицеле ее пенистую пасть, ее мучительные усилия и не стрелял. Она тоже исполняла свою работу и волю хозяина, как заведенная машина. Когда до острова оставалось совсем немного, зад у собаки отнялся, но она настырно греблась передними лапами, очумело выпучив глаза и жалко поскуливая. С трудом выцарапалась на берег, упорно ползла, вся осклизлая и грязная от болотного ила, и чуяла уже близкий запах, оскаляясь, мела передними лапами податливый песок, а он осыпался и не давал ходу. Николай видел в пяти шагах ее глаза и холодел от лютой ненависти, звериной ярости в них, дьявольской злобы. Таких собак он сроду не встречал на своей земле. Не стрелял. Овчарка все же выбралась на песчаный уступ и была совсем рядом.

Увидев его, ощетинилась слипшейся холкой, зарычала и посунулась из последних сил на стоящего за деревом человека и вдруг забилась под его взглядом и сдохла. Николай суеверно перекрестился, пялясь на эту неистовую тварь. Словно нечистая сила явилась из преисподней в образе ее.

* * *

Егор с Окаемовым просидели весь день за болотом в ожидании сержанта. Они хорошо замаскировались в лесу и осторожно осматривались, боясь окружения. Поначалу сидели тихо и не разговаривали, только показывали знаками на остров и переживали за вологодского, когда открылась сильная стрельба. Окаемов был внешне невозмутим, а когда Егор шепотом приказал ему спать, отрицательно мотнул головой и ближе подвинул к себе немецкий автомат сильными длинными пальцами. Иногда по его лицу блуждала улыбка. Быков искоса приглядывался к напарнику, и больше всего его поражали голубые, с какой-то бирюзиной глаза. Они то казались мальчишески озорными, то их томила глубокая печаль, то льдисто и неприступно щурились неодолимой силой. Егор читал в них бурю сокрытых мыслей и чувств и относил все эти перемены к радости освобождения из плена.

Стрельба давно затихла, а они лежали и томились неизвестностью, провожая взглядами нахально кружившийся самолет. Трясина гибельным ковром стелилась до самого острова, где таился их оборонитель, казалась вовек непроходимой и смертной для всего живого.

Под вечер над их головами внезапно раздался пронзительный и нарастающий свист. Довелось им наблюдать редкостную по красоте картину. Над болотом летел куда-то одинокий селезень, а сверху, из незримого поднебесья, стремительно падала на него серебристо-красная, в лучах заходящего солнца, птица. Удар был настолько точным и сильным, что у селезня отлетела голова, а сам он закувыркался в облачке перьев.

— Сокол-сапсан, — возбужденно проговорил Окаемов, — редкая ловчая птица… Какой удар, а? Он обрезает голову добыче острыми когтями, которые находятся позади лап.

Сокол на вираже поймал битую тушку и тяжело нес ее над лесом. Егор успел разглядеть хищно загнутый клюв и плавный обвод сильных крыльев.

- Где-то недалеко гнездо, — опять промолвил Окаемов, — это по древнему русскому разумению — «со-ко-ло… Коло — солнце, которому поклонялись наши языческие предки. Со-коло — летающий под солнцем, священная птица богов. Символ княжеской власти. Мне довелось разбирать очень старые пергаменты. На рисунках у каждого русского князя в руке трезубец. Но это не вилы, как у Нептуна, а символ княжеской власти — падающий на добычу сокол. Два крыла и хвост… Боевой и грозный символ… Наши предки, арийцы, верили, что искры небесного пламени принесены людям златокрылым соколом.

— Надеюсь, этот-то сокол дикий прилетел? Не придется нам еще и от княжеской дружины драпать?

— Кто знает, — неопределенно хмыкнул Окаемов. — Полесье — прародина колдунов… Тайна. Кущи славянские… О! Далече залетел ты, сокол, а Игорева храброго войска уже не воскресити… Возорали Корня и Жля, наскочили на Землю Русскую, стали изводить люд огнем и мечом…

— О ком это ты, Илья Иванович?

— «Слово о полку Игореве», относительно вашей революции, как следствие этого разора и погибели…

— Почему «вашей»? О тебе в Москве вон как пекутся, Лебедев сказал, что ты важнее свежей танковой дивизии. Ты что, против революции?

— Как вам сказать… я за Россию. За единую и неделимую матушку Русь. А эти ваши прожекты о земном рае унизительно смешны. Ленин говорил, что через десяток лет будет коммунизм. Это какую же надо было иметь безответственность перед доверчивым народом?!

— Ты что, белый?

— Как вам будет угодно, спаситель. А вообще-то я русый, — он усмехнулся и погладил светлые волосы ладонью, — не белый и не красный… Ру-ус-ый! И присяге не изменял — Богу, Царю и Отечеству, как некоторые иудушки… Я офицер! И честь свою не замарал.

— Как же это…