Княжий сыск. Последняя святыня

Мужчины, пока она хлопотала со скотиной, не перекусив, ушли в кузню и, если выйти в огород, можно было издалека видеть, как они долго вручную вкатывали в кузнечный сарай большущую телегу: то один, то другой приседал, наклонялся, размахивал руками, подавал знаки, затем они снова хватались за оглобли, а через неподвижный воздух тёплого утра до случайных зрителей долетали ядрёные звуки мужских споров. Наконец телега скрылась в черноте проёма, оба кузнеца вышли из сарая и пошагали к селу. Тут только Марья, спохватившись, обнаружила себя с пустым лукошком в руках возле огуречной грядки; она быстро сорвала несколько толстеньких, уже начинавших желтеть с переднего конца огурцов и поспешила в избу.

Ели молча, похрустывали огурцами, таскали деревянными ложками со сковороды пареную в яйцах с молоком репу, кусали хлеб – ржаной, с хрустящей верхней корочкой, обсыпанный побуревшей от печного жара мукой… Мишаня, объев со своего края самую вкусную загорелую пенку яичницы, рискуя получить ложкой по лбу, воровато лез на край деда. Старый кузнец, замечая проделки внука, лишь нарочито сердито двигал бровью да искоса поглядывал на невестку, докармливавшую с ложки младшего годовалого сына.

– Тять, – Мишаня решился прервать общее молчание: у тятьки с мамкой несогласие, их не переждешь, – ребята на речку звали, можно я пойду?

– А? – очнулся от дум отец. – На речку? Сбегай, но недолго, смотри: после полудня на покос с тобой поедем, сено грести…

– Ладно! – Мишаня проворно допил молоко из кружки, перекрестился и полез из-за стола.

– Так! – сказал Никифор. – Вижу, ночь вас не рассудила! Давайте сейчас вместе решать…

Сноха промолчала, лишь ниже склонилась к ребенку, и на ее задрожавшую руку с зажатой ложечкой одна за другой капнули несколько слез.

– Да что я не понимаю, что ли, что не время уезжать мне? – в голосе Александра сквозила досада на себя, на жену, на весь свет. – А что поделаешь… Ржи нынче соберём не больше, чем сеяли, вся сгорела в такую сушь. Скотину тоже до следующего лета не убережём, только на корову сена хватит, бычка с телушкой осенью под нож придется пустить. А ведь скоро приставы заявятся: княжью долю отдай, церковную десятину плати, за кузню плати!

Он засопел, встал из-за стола, пересел на лавку ближе к распахнутому окну и, уставясь невидящими глазами на сонную млеющую под все более припекавшим солнцем кривую сельскую улицу, замолчал. Плечи жены судорожно затряслись от сдерживаемых рыданий. Старик кузнец, приобняв, погладил невестку по упавшей на его плечо голове:

– Ну, ну, будет, Машутка, успокойся – никуда он не денется, не впервой. Ты же знаешь: Сашка, он такой… выкрутится. Смотришь, недельки через три и возвернется! Правду ведь говорит, не вытянуть нам в эту зиму. Добро бы только нам, а то ведь и матушка твоя на нём. После похорон батюшки она уж не работницей стала. Вся семья у нас – излом да вывих, на мужа твоего только и надежды. А из Твери воротится с прибылью, глядишь, и заживем! Он тебе и подарок какой в городе купит, монисту иль подвески серебряные… Мишане пояс шелковый, сапожки.

– Ой, да разве в подарках дело! – отрываясь от стариковского плеча, со слезами в голосе проговорила Марья. – Что ты меня как маленькую успокаиваешь? Нехорошо мне на душе, тоска какая-то…

– Ты это брось… ты гони тоску эту… накаркаешь, не приведи Господи! – закрестился кузнец. – Знаешь, как говорят: кому сгореть, тот не утонет. Ой, смотри: муха в молоко упала, точно – к подаркам!

Засмеялись все вместе, даже Марья невольно улыбнулась. Александр подошел, оторвал жену от старика, сжал в больших ладонях мокрое от слез лицо, поцеловал:

– Не бойся, родная, вернусь поздорову…

– Э-э, нет, – запротестовал Никифор, – знаю я вас, сейчас слюнявить друг дружку полдня будете. Пошли-ка, Саня, работу работать.