Княжий удел

– Тебя крепче, – призналась вдова, обхватив его за шею полными руками.

И как ни храбрилась вдова, но в голосе женщины Дмитрий услышал грусть.

– Где мужа-то потеряла?

– Третий год пошел, как вдовая. В твоей дружине воевал супротив Василия.

– Какой он из себя был?

– Высокий был, красивый такой, на подбородке ямочка. Степаном звали. Может, видал?

Как же сказать бабе, что и дружину свою не всю знаешь, а если еще удельные князья подойдут, где же их всех тогда упомнишь! И разве мало полегло на поле брани высоких да с ямочками на подбородке Степанов. Кто бы мог подумать, что с бабой дружинника любовью тешиться придется. Хотел поначалу соврать Дмитрий, но сказал правду. Скорее всего, после этого в глазах ее уже не зажгутся веселые бесовские искорки, и сделается она бабой, похожей на многих, – покорной и молчаливой.

– Нет, не знаю. Много их было, всех и не упомнишь. Да и не положено князю о своих холопах убиваться. Деремся мы с Васькой похуже всяких басурман. Не обидно было б, если бы татарина резал, а так своего, христианина. И за что Господь Бог дал нам нести этот тяжелый крест!

Так горячо пригрела Дмитрия вдова, что и вставать тяжко. Отринуть бы этот суетный мир и запереться в тихой горнице с жаркой бабенкой да проспать братову войну. Но Дмитрий слишком хорошо знал себя: и недели не пройдет, как наскучит ему баба с жаркими телесами, и ласки ее, волнующие его сейчас, потом покажутся пресными. И опять вернется он к вражде с братом Василием!

И тогда быть сече!

А сейчас она лежала рядом – желанная и жаркая, как зимняя печь. Ох уж и мял он этой ноченькой сдобное, словно пшеничное тесто, тело и в который раз за ночь умирал в сладостной муке.

За окном, подобно шальному зверю, выла пурга; в горнице было тепло и уютно. Дмитрий вдруг почувствовал во рту сухость и, стукнув бабу по пышному заду, скомандовал:

– Квасу мне принеси, пить хочу!

Не без удовольствия наблюдал князь, как баба охотно откликнулась на его просьбу – перекинула через него тяжелую ногу и, белая, сдобная, подошла к жбану с прохладным квасом. Утопив ковш-уточку на самое дно, вытащила его полным до краев и поднесла князю. Дмитрий понял, что не насытился ее ласками, и разглядывал ее с тем любопытством, с каким басурман заглядывается на молоденьких девок, подбирая их для своего гарема. Прасковья, понимая, чем сумела заворожить князя, беззастенчиво стояла перед ним в чем мать родила.

– Пей, родимый, пей, – гладила она князя по светлым волосам, – заморила я тебя. Если я люблю, я ведь не могу по-другому.

И, глядя на эту бабу, которая была уже в чьей-то чужой судьбе, Дмитрий Юрьевич вспомнил прежнюю свою привязанность. Как же ее звали?.. Не вспомнить теперь, забыл так, словно она была не в его жизни. Дмитрий видел ее последний раз год назад – жалкая нищенка с ребенком на руках. Кто знает, возможно, это было его дитя?

– Мужики-то у тебя были после? – вдруг поинтересовался Дмитрий.

– Были… – Баба спрятала глаза. – Только я их всех забыла, ты для меня самый первый.

Прасковья лукавила не зря, была она девкой примерной. В срок, едва минуло восемнадцать годков, вышла замуж. Да скоро отобрали суженого княжеские войны, наградив его в дремучем лесу серым холмиком. Девка с завистью смотрела на своих сверстниц, которые, выйдя замуж, сразу брюхатели и, не опасаясь сглаза, гордо несли впереди себя большой живот. Бабья тоска забирала ее по ночам, вспоминались нетерпеливые руки мужа, и тоска подкатывала к самому сердцу.

Прасковья вспоминала и Игната – веселого, задорного парня. Он беспрестанно задирал девок на посиделках: то поцелует, то обнимет которую, народу – смех, а девке – стыд.

Она встретила Игната в лесу, когда собирала ягоды. Он вышел к ней навстречу из-за дерева – большой, сильный, длинная рубаха перехвачена пояском, во рту – былинка. Обнял ее молча за плечи и привлек к себе, начал целовать так, как никто ее еще не целовал. А потом стянул с нее рубаху, и она, дрожащая и покорная, прильнула к нему.

Да вот беда, не везет ей с мужиками! И этого навсегда успокоила война. Муж ее погиб, воюя за Шемяку, а Игнатушка под Васильевыми знаменами голову сложил.

И, отвечая князю, Прасковья почему-то вспомнила именно Игната: его уверенные сильные руки и ту самую былинку, которую он беспокойно покусывал зубами.

Разве она одна такая? Вон по селу сколько баб вдовых осталось! Если бы не в миру жили, давно пропали бы.

Дмитрий почувствовал, что ревнует. Не привык он ни с кем делиться: будь то баба или власть.

За окном по-прежнему мела пурга и, сатанея, била комьями снега в маленькое слюдяное оконце.

– Князь Дмитрий Юрьевич! – услышал Дмитрий голос боярина Ушатого. Скребется под дверью, как пес бездомный.

– Чего надо?

– Беда, Дмитрий Юрьевич, тут гонец с вестью прибыл…

– Что там?

– Лихие люди предали тебя, отступилась от тебя Москва!

– Что?! – вскочил разом князь.

Боярин вошел в избу, и воздух тяжелыми морозными клубами ворвался в тепло горницы, нарушив покой и уют. Зыркнул Ушатый на княжеское ложе и потупил глаза, наткнувшись взглядом на бабьи коленки.

– Рассказывай!