Княжна (СИ)

Тётя Катя, планировавшая кого-то из людей Белова или, того лучше, кого-то из московских таксистов пугать своим «макияжем», скосила на дочь глаза. Из рук её забрала платок, длинные концы которого засунула под плечи уже застёгнутой шубы.

— Молчу-молчу, неженка! — и застегнулась почти под горло, что, вероятно, было лишним для относительно тёплой январской ночи в десять градусов ниже нуля.

Берматова шапку у дочери из рук забрала, спросила спокойно, словно уже ответ знала:

— На рождество мне вас ждать?

— Нет, — вдруг сказала Анна, уверенность матери руша словом одним.

Та обернулась так, что вдалеке послышался грохот ядра, сносящего каменную стену, и дочь не заметила, как сложила оцелованные, искусанные Пчёлкиным губы в усмешку.

Вероятно, стоило маме позже сказать. Сейчас заведётся, старую пластинку закрутит, что праздник такой пропускать нельзя… Но уже сказано. Уже поздно.

Аня перенесла вес тела, ощущавшегося одновременно и тяжелым, и лёгким, с одной ноги на другую. Мама вскинула брови, в гриме сделавшиеся больно толстыми:

— Куда это вы лыжи навострили?

— Ну, как, мам, — в неясном даже самой себе кокетстве наклонила голову Пчёлкина, руками перед собой вдруг стала выводить абстрактные фигуры. Под взором мамы, почувствовавшимся тяжестью щелчка кандалов, захотелось хрустнуть пальцами.

— У нас с Витей, всё-таки, медовый месяц. Сразу после свадьбы уехать не могли — у Саши день рождение было. Ещё тьма работы в театре, да и Новый Год хотели с друзьями отпраздновать… И решили в январе улететь.

— И молчали, — мама цокнула языком в слабом укоре. Вроде, и ругала, а вроде и поняла, что сейчас, когда у дочери в голове были планы наполеоновские, а на руках — билеты, бесполезным стало что-то ей там говорить.

Да и, в конце концов, «доча» её — уже взрослый человек, у которого красный диплом, работа интересная и кольцо на пальце есть. Почти стандартный набор для любого человека. В понимании Екатерины Андреевны.

Аня только пожала плечами, признаваясь с улыбкой:

— Просто ты не спрашивала.

— Скажи, ещё я виновата! — фыркнула беззлобно мать и, краснея от жаркой шубы, приоткрыла дверь на лестничную клетку. Потянуло небольшим сквознячком и малость сигаретным дымом; видно, кто-то с нижнего пролёта курил, не боясь ора пожарной сигнализации.

Берматова вздохнула тяжело и на дочь, сияющую начищенным пятаком, радость свою не скрывающую за пьяненькой улыбкой, посмотрела с усталостью:

— Когда уезжаете хоть?

— Билеты на четвёртое число. На час дня.

Мама вздохнула ещё раз, но теперь через нос. Взгляд ощутился тяжелее предыдущего, отчего-то пол качнув под ногами Аниными. Словно паркет смазали жирным сливочным маслом, каждый шаг Пчёлкиной превращая в импровизированную ходьбу по льду.

— А куда собрались? Или это гостайна?

— В Бенилюкс.

— Чего? — переспросила мать, нахмурившись забавно, и сразу же брови вскинула, на Аню, хихикнувшую ни то от алкоголя, ни то от маминого выражения лица, моргнула глазами, вдруг ставшими сильно круглыми:

— Это где вообще? В Африку, что ли, намылились?

Бывшая Князева глазки закатила, не удержавшись, и обняла себя за плечи, мурашками пошедшие от прохлады подъезда.

— Мам, ну, правда, какая Африка? Бенилюкс — это… союз Бельгии, Нидерландов и Люксембурга. Европа, мамуль.

— Ну, вы же у нас люди важные! Всё «Европа», запад… Чего тебя всё тянет туда? По Риге своей скучаешь, иль чего? — и снова цокнула языком, словно одно упоминание, даже вскользь, о столице Латвии ей напоминало о долгих четырёх годах разлуки с дочерью. Хотя, почему «словно»?..

— В моё время на медовый месяц в Геленджик ездили. И все на работе ещё завидовали, если получалось у начальства отгул на неделю отпросить для «медовухи»!..

— Но сейчас моё время, — отчеканила вдруг Анна.

За какие-то секунды из тона пропал обучающий — и оттого нежный — тон, сменив себя на сдержанность, пьяным не характерную. Мама моргнула убийственно медленно, на дочь смотря так, что Пчёлкина обычно бы опустила плечи и перестала голову задирать.

— И, к слову, ничего общего нет между Ригой и настоящими европейскими городами. Латвия ещё от Союза не отошла, чтоб считать себя более западной страной.

— Так им и надо, — фыркнула Екатерина Андреевна, нахлобучивая на себя пышную шапку. — Фашисты недобитые, под прикрытием.

— Мама.

Екатерина Андреевна махнула рукой в раздражении. Пчёлкину что-то ткнуло под диафграмой. Сравнить то можно было с уколом адреналина в кровь; ещё, наверно, минута разговора с таким пренебрежительным тоном могла стать равной спичке, зажженной в окружении пороховых бочек.

Но Берматова, пытаясь понять ширину ноги, на которую собралась гулять дочка, спросила:

— На сколько уезжаете хоть?

— До самого марта хотели, — сказала Анна и раньше, чем Берматова с выразительным смешком, заменяющим восклицание из серии: «Губа не дура!», вскинула брови, заявила риторическим вопросом:

— Если есть возможность и желание, то почему бы и нет?

Екатерина Андреевна поправила пушистую шапку, которая на её голове напоминала животное, свернувшееся комом. А потом «своим» жестом моргнула, важно подметила:

— И деньги.