Княжна Тараканова

– Вы намекаете на случайности, – произнес голос за окном, – а забыли изречение нового Цезаря: «Le boulet, que me tuera, n’est pas encore fondu» («Бомба, которая меня убьет, еще не отлита»). Великий человек должен жить и будет жить долго, воюя по-рыцарски, за угнетенных… Ведь Рига уже взята, Макдональд, по слухам, в Петербурге… Не верите? Если же и этого будет мало, уже выпущено на миллионы фальшивых ассигнаций, найдут и выдвинут нового самозванца… народ и без того толкует, что жив и покойный царь Павел…

Раненый более не отвечал. В комнате стихло. Факелы за окном погасли. «Неужели все это правда? – думал в темноте Базиль. – Неужели просвещенный народ и этот гений, этот недавний мой кумир, пойдут на такие меры? Быть не может! Это выдумка, бред раздраженных бородинскою неудачею мечтателей и хвастунов».

Перовский долго не мог заснуть. Ему пришла было в голову мысль – незаметно, впотьмах, выйти из избы, достигнуть леса и бежать; он даже встал и начал пробираться через спавших в избе, но, расслышав вблизи оклики часовых, снова лег на шинель и крепко заснул.

Загремел зоревой барабан. Все проснулись. Начинался рассвет тихого и теплого, чисто летнего дня. Себастьяни сдержал слово и с своим адъютантом послал Перовского к Мюрату.

Итальянский король провел ночь уже в Москве.

Перовский и его проводник верхом направились в Замоскворечье, где, как им сказали, была квартира Мюрата. На Пятницкой, у церкви Климента, Базиль стал искать глазами и узнал дом, с зелеными ставнями и с вышкой, матери Квашнина.

Возле этого дома толпились оборванные французские солдаты, таща из ворот мебель и разный хлам. В раскрытые окна виднелись потные и красные, в касках и расстегнутых мундирах, другие солдаты, расхаживавшие по комнатам и горланившие из окон тем, кто стоял на улице. «Неужели грабеж? Бедный Квашнин!» – подумал с изумлением Базиль, видя, как приземистый и малосильный, с кривыми ногами и орлиным носом, французский пехотинец, отмахиваясь от товарищей, с налитым кровью лицом тащил увесистый узел женского платья и белья, приговаривая: «Это для моей красавицы, это в Париж!» («C’est ́а ma belle, c’est pour Paris!»)

Проехав далее, проводник Базиля узнал от встречного офицера, что штаб-квартира Мюрата не в Замоскворечье, а у Новых рядов, на Вшивой горке, Перовский и адъютант повернули назад и скоро подъехали к обширному двору золотопромышленника и заводчика Баташова. У въезда в ворота стояли конные часовые; в глубине двора, у парадного подъезда, был расположен почетный караул. На крыше двухъярусного дома развевался королевский, красный с зеленым, штандарт. В саду виднелись разбитые палатки, ружья в козлах и у кольев нерасседланные лошади, бродившие по траве и еще не уничтоженным цветникам. На площадке крыльца толпились генералы, чиновники и ординарцы. Все чего-то как бы ждали. У нижней ступени, в замаранном синем фраке, в белом жабо и со шляпой в руках стоял, кланяясь и чуть не плача, седой толстяк.

– Что он там городит? (Q’est-ce qu’il chant, voyons?) – крикнул с досадой, не понимая его, дежурный генерал, к которому толстяк, размахивая руками, обращался с какою-то просьбой.

– Вот русский офицер, – поспешил указать генералу на Перовского подъехавший адъютант Себастьяни, – он прислан сюда к его величеству.

– А, тем лучше! – обратился генерал к Перовскому. – Не откажите объяснить, о чем просит этот старик.

Проситель оказался главным баташовским приказчиком и дворецким.

– Что вам угодно? – спросил его Базиль, не слезая с коня. – Говорите, я им переведу.

– Батюшка ты наш, кормилец православный! – вскрикнул, крестясь, обрадованный толстяк. – Вы тоже, значит, пленный, как и мы?

– Нет, не пленный, – покраснев, резко ответил Базиль. – Видите, я при шпаге, следовательно, на свободе… В чем дело?

– Да что, сударь, я – здешний дворецкий, Максим Соков… Налетели эти, нечистый их возьми, точно звери; тридцать одних генералов, с ихним этим королем, и у нас стали с вечера, – произнес дворецкий, утирая жирное лицо. – Видим – сила, ничего не поделаешь! Ну, приготовили мы им сытный ужин; все как есть пекарни и калачни обегали – белого хлеба нет, один черный, самому королю всего чвёртку белой сайки добыли у ребят. И озлились они на черный хлеб, и пошло… Всяк генерал, какой ни на есть, требует себе мягкой постели и особую опочивальню, а где их взять?

Максим с суровым упреком поглядел на французов.

– Король изволил откушать в гостиной и лег в господской спальне, – продолжал он, – прочих мы уложили в столовой, в зале и в угольной. И того мало: не хотят диванов и кушеток, подавай им барские перины и подушки, а наших холопских не хотят, швыряют… Всю ночь напролет горели свечи в люстрах и в кенкетах… нас же, сударь, верите ли, как кошек за хвост тягали туда и сюда… Убыток и разор! А нынче утром, доложу вашей чести, как этот генералитет и вся чиновная орава проснулись разом, – в доме, в музыкантском флигеле, в оранжереях и в людской, – один требует чаю, другой кричит, – закуски, водки, бургонского, шампанского… Так сбили с ног, хоть в воду!

Базиль перевел жалобы дворецкого.