Княжна Тата

А растерянные взгляды, а сдержанные вздохи матери, — ея маленькой, чувствительной, вѣчно болѣвшей мигренью матери, отправлявшейся еженедѣльно тайкомъ отъ нея ко "Спасителю", въ домикъ Петра великаго, ставить свѣчку, "чтобы Тата нашла un parti convenable", — а сжатыя брови и безмолвно потягиваемый усъ братца, князя Анатолія Васильевича, послѣ каждаго новаго недочета, когда еще разъ ускользалъ намѣченный "parti convenable" изъ, далеко, тонко и умно закинутой подъ него сp3;ти! О, это "положеніе товара", какъ выражалась она, — "котораго никакъ не удается сбыть съ рукъ", — какъ его было не ненавидѣть, какъ не ненавидѣть эту "завидную, блестящую жизнь, по горло въ сливкахъ петербургскаго high life"! Она припоминала: утренніе визиты, "Англійскій магазинъ", обѣдъ у дяди министра, Патти, балъ въ Концертной, платье отъ Ворта, пріемный день дома по средамъ, спектакль у princesse Irène, платье отъ Ворта, утренніе визиты, обѣдъ въ австрійскомъ посольствѣ, балъ въ Эрмитажѣ, платье отъ Ворта, "Англійскій магазинъ", Патти, просто балъ, утренніе визиты, обѣдъ у… И девять лѣтъ, девять лѣтъ сряду все то же безмысленное колесо, тѣ же плоскія лица, тѣ же "ходы и выходы", тотъ же книжный французскій языкъ, съ остротами, прочтенными утромъ въ Figaro, тѣ же витіеватые по-старинному государственные сановники и натянутые, молчаливые по-новому ихъ будущіе преемники! Лучшіе годы, — "и ни одного свѣжаго, здороваго воспоминанія" говорила она себѣ, "и ничего во всѣхъ этихъ людяхъ, ничего, кромѣ змѣиной зависти и лакейскаго тщеславія!"…

Другая жизнь?… Но гдѣ-жь она? Тата, презиравшая общество, къ которому принадлежала, была въ душѣ скептикомъ, какъ всѣ почти люди, выросшіе въ этомъ обществѣ. Она не вѣрила ни въ филантропію, ни въ лорда Редстока, ни въ Георгіевскую Общину, ни въ новыхъ людей, ни въ женщинъ науки, ни въ соціальныя задачи, о которыхъ случалось читать ей въ русскихъ газетахъ. На ея глаза все это было "шутовское переодѣванье, гдѣ подъ каждымъ платьемъ узнавалось опять то же: дурацкое или лицемѣрящее тщеславіе, или зависть людей, хуже одѣтыхъ, чѣмъ мы". Но еслибы кто-нибудь даже и успѣлъ переубѣдить ее въ этомъ, она уже ни въ какомъ случаѣ не была въ состояніи обманываться на счетъ себя самой. Она сознавала себя совершенно неспособною обмывать раны нищихъ или пѣть серьезно англійскіе псалмы, равно какъ надѣть синія очки и закатывать глаза въ потолокъ при словѣ "прогрессъ". Другой жизни для нея не было; она, "какъ устрица", говорила себѣ наша княжна, "должна была жить и умереть у той скалы, съ которой была прикована, и проклинать эту скалу!"…

* * *