Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы

   — Всё это я могу сделать, могу приказать, но я незла. Я готова обратиться ко всякому с моим монаршим милосердием, но лишь к тому, кто искренно и от души раскаивается. Говорите, князь, тогда не нужно будет ни пытки, ни обыска. Вы желали, вы искали случая меня низложить?

   — Государыня!..

   — Говорите просто, откровенно! Я сказала, что тогда и только тогда вы можете надеяться на моё милосердие! Говорите же. Вы были пружиной?.. Говорите! Видите, я спрашиваю вас сама; будет хуже, когда...

Государыня не успела окончить, как Трубецкой упал перед ней на колени.

   — Виноват, прости, государыня, пощади и помилуй!

Государыня презрительно улыбнулась и, не предлагая ему встать, спросила:

   — Через кого?

   — Ни через кого, государыня! Я говорил им или при них, но так, что они и думать не могли, что я их настраиваю и что слова мои есть внушение.

   — Когда?

   — Всё время, со дня вступления вашего на престол и потери моего значения!

   — Где?

   — И здесь, и в Москве!

   — Встаньте и объясните мне откровенно, что вас к тому вынудило? Вы ведь приняли присягу добровольно. Вы могли отказаться мне служить, как Голицын и Гудович. Я бы не претендовала на вас, предоставила бы полную свободу, но вы...

Трубецкой не вставал.

   — Всемилостивейшая государыня, милосердная мать к виновному рабу, прости меня не по делам моим, а по своей благости! — говорил Трубецкой голосом некогда симпатичным и теперь ещё звучащим трогательной мольбой. — Точно, государыня, я не должен был принимать присяги. Я должен был отказаться от службы. Но у меня десять человек детей; у меня на руках два брата, сестра и трое племянников. Все мы живём только моей службой и царским жалованьем. Куда мне с ними было деться? Я подумал: «Что с ними я буду делать, когда и службы, и царской милости лишусь? Ведь все мы с голоду помрём! Ведь всем нам придётся Христовым именем под окнами побираться». Прости, милосердная, бедного отца, который с горя с ума сошёл, задумал идти против воли Божией!..

Екатерина молчала. Потом вдруг, взглянув на него с презрением ещё раз, она проговорила тихо:

   — Встаньте, кланяться нечего!

С этими словами она встала и ушла. Трубецкой остался на коленях ни жив ни мёртв.

«Кто сказал ей? — думал он. — Неужели она сама догадалась?»

X КНЯЗЬ СВЯЩЕННОЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ

Во Франкфурт Али-Эметэ прибыла окружённая всем своим двором и со всей внешней пышностью, но почти без гроша денег. Впрочем, Ван Тоуэрс успел ту же минуту занять на своё имя небольшую сумму у одного афериста, который знал его отца-миллионера и, не зная, что эти миллионы давно уже в воздухе, польстился на большие проценты.

Но эта сумма была каплей в море по жизни Али-Эметэ.

Положение её было весьма тяжкое. Она остановилась в гостинице «Три короля», первой тогда в городе и самой дорогой, и обставила себя, по возможности, прилично принятому положению, между тем средств не было никаких и, как ни бились гоф-интендант её двора де Марин, её шталмейстер барон Шенк и гофмейстер Ван Тоуэрс, или барон Эмбс, чтобы перехватить сколько-нибудь на текущие расходы, всё было напрасно. Кроме незначительной суммы, занятой Ван Тоуэрсом, все они не могли добыть ни копейки. Немцы народ положительный и ни в дядюшек, ни в ожидаемые наследства верить не хотели.

Али-Эметэ сама знала, что надеяться ей не на что. После разговора с отцом Флавио она поняла, что и дядя, и кредит, и отношения её все в руках отцов иезуитов, а от последователей Игнатия Лойолы нельзя ждать помощи, не приняв их планов, не отдав в их распоряжение всю себя.

Но на такое самоотвержение Али-Эметэ согласиться не хотелось. Она была слишком самолюбива и слишком уверенна в себе, чтобы думать, что без иезуитской помощи она ничего не может. Жизнь слишком баловала её, слишком много вывозила в самые тяжкие минуты, чтобы думать, что если с нею что и случится благоприятного, то только при выполнении условий отца Флавио. Ей хотелось быть самостоятельной, хотелось бороться, хотелось заставить их принять, что хочет она, а не подчинять себя их воле; хотелось независимости, свободы. Но чтобы отстаивать свободу, чтобы бороться, нужно жить, чтобы жить, нужны средства к жизни, а средств-то не было никаких.

Вот прислуга просит жалованье; экипаж и лошади требуют содержания; гостиница — платежа по счетам; а у Али-Эметэ не было ничего.

Тут только Али-Эметэ поняла могущество капитала и поняла в такой степени, какой далеко она не могла достигнуть, находясь в крайней нужде в Берлине и Лондоне. Высота положения, какое она заняла, особенно давала чувствовать тяжесть нужды, невыносимость крайности. Она поняла теперь, что капитал может давить, может угнетать, и не только представителей труда, но и представителей рода; она поняла, что этот гнёт особенно тяжко ложится на последних.

В эту тяжёлую минуту, когда Али-Эметэ приходила уже в отчаяние, когда решилась писать отцу д’Аржанто, что, делать нечего, она предоставляет себя их власти, в эту минуту нежданно-негаданно вновь явился к ней со своим предложением и посильной помощью граф Рошфор де Валькур.