Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы

«О, это было бы действительно милость Божия, душевное вознаграждение за всё горе, которое я перенесла!» — сказала себе Настасья Андреевна и с молитвой обратилась к Тому, от кого зависит наше утешение в минуты горя и страдания.

Собираясь в Россию, Настасья Андреевна решила, что миссию своего добра и любви она начнёт с самого глухого угла своих имений, с того княжества, имя которого она носит, именно с дедова и прадедова села Зацепина. Она приехала туда в то самое время, когда, приняв уже в своё владение Парашино, князь Юрий Васильевич хлопотал о том же в Зацепине и когда члены земского суда вместе со стряпчим и священником, служившим благодарственный молебен за благополучное завершение дела, окончив формальности ввода во владение и разделив между собой, по чину и значению, полученные от князя Юрия Васильевича деньги, весёлые и довольные, садились за изобильную трапезу, предложенную им, по обычаю, князем Юрием Васильевичем, тоже весёлым-развесёлым, несмотря на понесённые им расходы.

Но в эту самую минуту, как Юрий Васильевич, принимая суп и рассуждая, что вот хотя он деньги и растратил, зато получил право объегоривать двадцать две тысячи душ крестьян и превосходные имения, вдруг на красный двор княжьего зацепинского дома влетает великолепный английский дормез на восьми лошадях с двумя форейторами, а сзади него бричка с прислугой.

Вышколенная ещё покойным князем Андреем Васильевичем прислуга успела тотчас узнать имя приехавшей и передать камердинеру, который торжественно, отворяя обе половины дверей, доложил:

   — Миссис Ли, урождённая княжна Настасья Андреевна Владимирская-Зацепина!

Все остолбенели от изумления.

   — Как же, как же это? — первым опомнившись, заговорил Юрий Васильевич. — Ведь она всё назад отберёт, а деньги-то, мои деньги... Вы, господа, отдадите мне!

   — Шутник вы, князь, — отвечал стряпчий. — Ведь мы своё сделали, о чём же тут говорить? Знаете поговорку: что взято, то свято!

Юрий Васильевич схватил себя за голову. Настасья Андреевна выходила в эту минуту из кареты.

* * *

Празднование Кучук-Кайнарджийского мира было не только празднование победы над турками, но полное торжество Екатерины над всеми её врагами, поэтому происходило в Москве с особым великолепием. Восторг народа, торжество церковного служения, парады войск, роскошь и изящный вкус даваемых по случаю торжества праздников, всё это совершенно соответствовало величию северной Семирамиды, поразившей, уничтожившей все козни своих противников, разбившей все их ухищрения.

Как было и не праздновать Екатерине? Турки, выставленные её врагами, как передовой отряд действия, были уничтожены вконец. Польская корона возложена на того, кого избрала она и на преданность которого имела право рассчитывать. Конфедераты были разбиты и рассеяны. Ей передавались провинции, которыми она желала обладать, и этими провинциями много усиливалось её могущество. Прусский король заискивал её расположения; о том же хлопотал и молодой германский император, наследник австрийских земель Иосиф II. Французы и шведы вынужденно молчали, боясь стать изолированными её ловкой и твёрдой политикой и подпасть под гнёт коалиции, руководимой Екатериной. Англия явно была на её стороне. Преобразования, ею предпринятые, совершались быстро, принимались без ропота и без неудовольствия. Пугачёв сложил в Москве свою буйную голову, казнённый по её повелению публично, после того как, содержащийся в железной клетке, он показывался крещёному народу, как дикий зверь, для удостоверения всех и каждого, что он ничего более, как необразованный донской казак Емелька Пугачёв, судимый прежде за воровство и наказанный плетьми, и уж никак не тот, за кого он выдавал себя. Наконец, и всклепавшая на себя имя была поймана и привезена.

Победа была полная, и Екатерина возвратилась в Петербург радостной и торжествующей.

Тем не менее она была очень озабочена. Она понимала, что ни Пугачёв, ни всклепавшая на себя имя не могли быть явлениями случайными, явлениями личного произвола; таким явлениям непременно должна была быть пружина, которая их вывела, направила, создала, существует интрига, внутренняя, подпольная, но тем более опасная. Эту интригу нужно уничтожить, а чтобы уничтожить, нужно узнать. Но как узнать? Нити этой интриги, будто нарочно, не давались в руки Екатерине, как ни старалась она, как ни билась. Пугачёв говорил, указывал, раскрывал, но не то, что составляло сущность, корень, начало; он указывал на обстоятельства побочные, второстепенные, которые ничего не объясняли, ни к чему не приводили. А всклепавшая на себя имя, та вовсе ничего не хочет говорить, та сочиняет сказки.

«Нужно заставить её говорить! — сказала себе твёрдо Екатерина. — Во что бы то ни стало нужно заставить, нужно раскрыть!»

И в её улыбке сверкнуло то жёсткое выражение упорства, которое всегда обозначало неизменность принятого ею решения и которое обыкновенно скрадывалось мягкостью её обращения и любезностью разговора.

Ей доложили о генерал-губернаторе Петербурга фельдмаршале князе Голицыне. Она приказала звать.