Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы

По мере того как она вырастала и формировалась, ею нельзя было любоваться и восторгаться, как любовались и восторгались русскою княжною; нельзя было увлекаться её красотой, её грацией. Она и не была ни прекрасна, ни грациозна. Но ею нельзя было не упиваться, не засматриваться, а вместе с тем нельзя было не подпасть под то очарование страстности и неги, из которого не было выхода, как из круговорота морских волн.

У неё были тёмно-синие с поволокой глаза, под длинными чёрными ресницами и чёрными же тонкими, будто подведёнными бровями; недлинные, но чрезвычайно густые чёрные волосы, отливающие в синий цвет воронова крыла; овальное личико, необыкновенно правильный профиль и тонкие розовые губки, складывающиеся в улыбку великой страстности и силы, от которых даже самая улыбка казалась дрожащей.

Вид Али-Эметэ изобличал в ней её восточное происхождение. Он вызывал мечту, негу, охватывал собою воображение. Её глаза смотрели на каждого вызывающе, особенно страстно, будто хотели все обещать, и обещать то, что не могут дать другие смертные, что таится только в ней, в ней одной, и что заставляет каждого замирать от счастия, от бесконечных надежд. Она была сказочная мечта тысячи одной ночи, напоминающая собой ту трёхтысячелетнюю цивилизацию, которая преемственно переходила от поколения к поколению и передавала всё, что даёт способность очаровывать, обворажать, покорять... Такова была Али-Эметэ. Но кто была она, тоже никто не знал!

Её привёз какой-то англичанин, заплатил деньги за её воспитание до шестнадцати лет, положил капитал, впрочем небольшой, на её выход и первое образование.

Говорили, будто перед избиением Шах-Надиром всего рода последнего из персидских царей один из его верных вельмож успел спасти его дочь-ребёнка и передал её на воспитание англичанину, который привёз её во Францию и отдал в монастырь. Другие отвергали это объяснение, находя его неестественным уже по самой ничтожности суммы, которой обеспечивалась её будущность. Они говорили, что её прибытие во Францию не имеет ничего тайного, ничего загадочного; что оно опирается на чисто реальные расчёты и исходит прямо из стремлений к личной выгоде, овладевшей, как известно, всеми помыслами высших слоёв общества на Востоке.

В то время, — говорили они, — как Надир-шах, отуманенный невероятным счастьем, отдавшим его произволу всю Персию с среднеазиатскими ханствами, вздумал напасть на передовые русские укрепления Закавказья и когда, отброшенный от них неоднократно твёрдой рукой с большой потерей своих полчищ, он бесновался и пьянствовал от отчаяния и для развлечения и успокоения себя рубил головы окружающим его царедворцам, в то время, когда самые заслуженные и любимые им сподвижники трепетали от страха за свою жизнь, — одному из них, Сипех-Селар-хану, одумалось представить ему в подарок захваченную при нападении на русские укрепления немку.

Шах занялся этой немкой. Он бросил все военные предприятия и велел вести переговоры с русскими о мире, а сам, со своей новой Фатимой, обещавшей ему Магометов рай на той земле, скрылся в роскошных садах тегеранского дворца и хотел разрешить неразрешимый шиитский вопрос о девяноста девяти наименованиях имени Аллаха, оставив на попечении Сипех-хана и государство, и его доходы.

Этот случай заставил Сипех-хана подумать, что для получения над своим повелителем наибольшего влияния, которое, разумеется, предоставит ему и власть, и деньги, самое лучшее, пока немка ему не успела ещё наскучить, подготовить для его гарема европейски воспитанную девушку, выбрав из типов красоты Востока то, что представится особо замечательным.

Это решение заставило Сипех-хана задуматься, где он возьмёт такую девушку, чтобы её воспитывать с уверенностью, что она заставит собою забыть всё и всех. В это время, как нарочно, умер его брат. Наследуя его гарем, он заметил дочь брата, семилетнего ребёнка необыкновенной красоты: с глазами, кидающими стрелы, так говорил он. Эта девица и должна быть первой жемчужиной шахского гарема и первой покровительницей ему самому. Она заставит забыть всех немок и курдинок, заставит забыть грузинских гурий. «Лунолицая красавица через какие-нибудь семь-восемь лет будет такова, — говорил опытный в этом отношении Сипех-Селар, — что перед нею будет меркнуть солнце».

Рассуждая таким образом, он решил воспользоваться племянницей.

В то время в Тегеран для переговоров с персидским правительством в звании посла и полномочного министра прибыл член английского парламента лорд Кейт, бывший потом послом в Вене и Петербурге. К нему решил Сипех-Селар-хан обратиться со своим проектом, прося совета и помощи.