Князьки мира сего

Он встаёт с мятой постели, простыня на которой вся в бурых и жёлтых пятнах. На нём засаленный колпак и больничный халат. Ковыляет к письменному столу, на котором лежит один-единственный лист бумаги, стоят потухшие свечи, чернильница и гусиное перо – символы его творческой импотенции. В голове ни одной мысли – по воле какого-то сильного существа он забыл почти всю свою прошлую жизнь. Писать не о чем. Но он таки выводит пером на листе одну единственную суицидально-ироническую надпись: «был писатель, да вышел весь!», – и рисует злобный смайлик. «Вышел весь!» Вышел куда? Почему он пишет это каждый раз, когда просыпается?

Напротив письменного стола – мутное венецианское окно, увитое снаружи виноградом. Оно пропускает так мало света, что Петру кажется, будто он в склепе. Ощущение безысходности усиливает летящий откуда-то сверху необыкновенно густой и сильный бас, исполняющий романс Шуберта «Приют». «Чёрные скалы – вот мой покой…» – басит голос невидимого исполнителя, а ему слышится «оставь надежду, всяк сюда входящий», и тоска, как озноб, пробирает до мозга костей. Этот трек играет круглосуточно по кругу, и нет никакой возможности добраться до спрятанного в потолке проигрывателя.

Он уже знает, что произойдёт дальше. Войдёт старый мёртвый слуга с подносом в руках. Трупный яд будет капать на яичницу с его мёртвого лица, но это не страшно – писатель не нуждается в пище.

А затем в комнату ворвётся она – обнажённая косоглазая ведьма, его возлюбленная. «Ты не заслужил света, ты заслужил покой!» – злобно-радостно выкрикнет она и потащит его гулять на болота.

Будут стоять сумерки. Небо будет затянуто тучами, солнца не видно. Но вскоре сновидец в очередной раз с дрожью поймёт, что это не утренние, а затянувшиеся вечерние сумерки. А когда солнце за тучами окончательно зайдёт, станет по-настоящему страшно. Но сначала они с ведьмой будут долго гулять по болотам, и возлюбленная во всех подробностях будет рассказывать ему о половых безобразиях, которые творила на великом балу у сатаны.

Из болотных кочек там и тут будут торчать чахлые вишни в цвету. Но цветочки на них чёрного цвета, а внутри каждого спрятан крошечный глаз, пристально следящий за влюблёнными.

Устав от рассказов о извращённых сексуальных утехах, ведьма любовно-кровожадно посмотрит на него и скажет:

– Чуть не забыла. Сегодня вечером к тебе придут друзья. Те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе…

Ведьма, как всегда, будет бить в больное место. Он никого не любит, никем не интересуется, и друзей у него давно нет. Единственный его друг, Вадик, и тот предал его – встал на сторону света, а не покоя.

– Ты будешь засыпать с улыбкой на губах, – продолжит ведьма. – А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я!

«Нет! Только не она!» – закорчится всё существо писателя, а по болотам прокатится протяжный, леденящий кровь ужасом вой. Он оборвётся на жуткой пронзительной ноте, а с другого края болот ему ответит такой же. «Друзья» уже близко.

– У нас ещё есть время до их прихода! Давай полепим нового гомункула! – наконец закричит его любовница, оскалится и дико захохочет, увлекая его за собой к дому.

Как было бы хорошо, если бы сон на этом кончался. Но он не кончался. Девять чёрных всадников всю бесконечную ночь проделывали с ним такие штуки, какие не мог выдумать даже полубесноватый-полушизофреничный Сальвадор Дали. Вот старик бы расстроился да изошёлся завистью, если бы увидел сон Иваненко… «Это твой дом, это твой вечный дом!» – без передыху визжала ведьма, а чёрные всадники превращали его тело то в таракана, то в спрута, то в трупного червя, попутно скрещивая с разными отвратительными предметами.

Иногда Петру казалось, что дом с венецианскими окнами – реальность, а одиночная камера – сон заслужившего покой писателя. А порою, что и то, и другое – сон, а сам он – призрачное существо с перепончатыми крыльями, созерцающее сверху чьи-то чужие мучения, про́клятая душа, вставшая, как учил Ницше, по ту сторону добра и зла.

Но потом перед ним вставало лицо Алексея Голубинникова, человека Божия. Не мёртвое, живое, полное жизни и даже слегка улыбающееся. Пётр переставал терзаться и начинал что-то объяснять этому парню – говорил, что убил его не нарочно, что исполнял приказ начальства, что сделает всё, что сможет, чтобы утешить его вдову. Потом вспоминал, что Алексей – сатанист, и лицо исчезало, а тусклая лампочка на потолке камеры начинала мигать, и в душу вползала тьма.

* * *