Книга 1000 Грехов

Он был свидетелем чудовищных деяний на протяжении всей своей жизни и большую часть из них совершил сам. Для него было логично, что эти монстры должны оказаться на его пороге. Проблемы всегда искали его, и он их приветствовал. Он сделал трагедию, смерть и разрушение частью себя.

Было почти утешительно осознавать, что он был не единственным чудовищем. Эти существа подняли планку. Они представляли собой вызов. Тот, кто хотел владеть этой ночью, должен был быть более безжалостным, чем оборотень, вампир и что бы там ни было, черт возьми. Должен быть другим существом.

Он подошел к истекающим кровью трупам этих двух существ и встал на колени, чтобы обыскать карманы рваной одежды Уокера, надеясь найти наркотики или деньги. Его глаза блуждали по разрушениям, нанесенным женщине, и заметил одну безупречную, нетронутую грудь. Он протянул руку и нежно погладил ее, затем сжал пальцами сосок и резко ущипнул. Он почувствовал странную волну возбуждения между ног. Он начал пускать слюни от голода, очень отличного от того, что чувствовало это мертвое существо или даже того, что, должно быть, знал Уокер. Его - было более плотским, более извращенным. Он встал и прошел на кухню, где молодая девушка все еще лежала на полу, связанная и беспомощная, почти не поддаваясь панике после того, как стала свидетелем кровавой бойни, которая произошла в гостиной.

Джерри достал из раковины нож и опустился на колени, чтобы утолить свой голод ее дрожащей плотью. Делая первый разрез, тонко рассекая гладкую темную кожу ее ягодиц, он задавался вопросом, какие аппетиты движут такими монстрами, как Уокер. Он задавался вопросом, что соблазняет вкус человеческой плоти. Он решил выяснить. Он нарезал себе особенно аппетитный кусок и сел. Затем он оглянулся на Уокера и Исавийю, вспомнив, что Уокер сказал о том, что они поедают оборотней, чтобы обрести силу. И тоже стал отрезать от них кусочки.

Перевод: Грициан Андреев

"Только моя"

Я был одинок всю свою жизнь. Вот почему, я начал эти "эксперименты". Мне хотелось, чтобы рядом со мной был кто-то, кто не бросит меня, не обругает, не сделает мне больно и никогда не умрёт. Кто-то, кого бы я мог любить до конца своих дней. Именно это послужило причиной. Я просто устал от одиночества.

Я практически не помню своего отца. Помню, как кричала мама когда он ее бил. Помню, как он бил меня. Коричневый кожаный ремень, рубцуюший мою спину и бедра, я помню лучше, чем лицо своего родителя. Он бросил нас, когда мне не было и пяти. Вскоре после этого, моя мама стала уходить из дома каждую ночь, оставляя меня одного.

Иногда она возвращалась с какими-то незнакомыми мужчинами, которые заставляли ее кричать и стонать за закрытой дверью спальни. Я понятия не имел, что они там делали, но это пугало меня до усрачки. Мама говорила, что так она оплачивает наши счета. И правда, у нее почти всегда появлялись деньги, когда стоны и крики заканчивались. Но иногда, вместо денег у нее появлялись синяки и порезы, точно такие же, как когда мой папа запирал ее в спальне и заставлял кричать. Я сидел в своей кроватке и ревел в голос, умоляя, чтобы они прекратили делать это. Если я ревел слишком громко, мама выходила и давала мне подзатыльник. Иногда это делали ее мужчины. Но были времена, когда мужчины уходили, и тогда по несколько часов мы оставались одни. Только моя мама и я. А потом она снова бросала меня, чтобы найти себе нового приятеля.

Часто она не появлялась дома по много дней. Однажды, она не вернулась вообще. Я несколько недель прождал ее, сидя в темной заплесневелой квартире. Мне было запрещено её покидать. Мама не разрешала мне выходить на улицу, не разрешала играть с другими детьми, не разрешала ходить в школу, не разрешала даже дойти с ней до магазина, чтобы помочь донести пакет с продуктами. Казалось, я был ее маленькой тайной. Секретом, который она пыталась спрятать от всего остального мира. С одной стороны, это давало мне повод чувствовать себя особенным, но с другой - только усиливало моё одиночество. Когда её не было рядом, в такие дни квартира словно расширялась и сужалась. Иногда она разрасталась до размеров собора, заполненного скрипами, стонами и эхом призрачных шагов: я видел тени, крадущийся ко мне вдоль стен в темноте. А иногда она сжималась и становилась размерами с гроб: темный и душный, как могила. Гроб, в котором меня похоронили заживо. В такие моменты я плакал громче всего, когда навалившейся страх начинал душить меня, стискивая, словно огромный кулак, выжимая воздух из моих маленьких легких.

Первую неделю я пытался растянуть то скудное количество пищи, что мама оставила мне в холодильнике. В день я съедал кусочек вареной колбасы, ложку арахисового масла и ломтик хлеба, намазанный кетчупом или горчицей, пока все не закончилось. Всю вторую неделю я ел кошачий корм. На третью, съел кошку. Рано или поздно, она все равно умерла бы от голода, и мне не хотелось конкурировать за нее с крысами. Если бы мама вскоре не вернулась домой, крысы должны были стать следующими.