Книга 2. Начало века

Общественность Блока свершалась не там, где свершали ее Мережковские; пересекались мы в ней, но пока еще вовсе без слов.

«Нет больше домашнего очага…»; [Собрание соч. Алек. Блока, т. VII, Берлин, 1923 года, стр. 16.] «двери открыты на вьюжную площадь»; [Там же, 16.] «наше общее поприще… пустой рынок… где… воет вьюга»; [Там же, стр. 17²²³.] «исторический процесс завершен»; [Там же, стр. 57²²⁴] «смерть зовет… как будто тревожно бьет барабан»; [Там же, стр. 17] «действительность проходит в красном свете»; [Там же, стр. 17] «зажженные со всех концов, мы крутимся в воздухе»; [Там же, стр. 17²²⁵] «залегло неотступное чувство катастрофы»; [Собрание соч. Алек. Блока, т. VII, Берлин, 1923 года, стр. 94] «вот грянет гром»; [Там же, стр. 104²²⁶] «будет кровь, топор и красный петух»; [Там же, стр. 123] «есть Россия, которая, вырвавшись из одной революции, жадно смотрит в глаза другой» [Там же, стр. 123²²⁷ Все цитаты из лирических статей VII тома сочинений Блока].

Вот над чем молчал Блок от 905 года до 1914; все цитаты из статей, писанных до мировой войны.

«Человечество пойдет на бой»; [Ар. 24] «символическая драма… проповедь роковой развязки»; [Ар. 37²²⁸] «мы призываем всех под знамя социализма»; [Ар. 150²²⁹] «мы должны восстать… и струны лиры натянутъ на лук тетивой»; [Ар. 16²³⁰] «мертвец… восседает над жизнью»; [Ар. 15–26²³¹] «не должна ли взорваться вся наша жизнь»; [Ар. 45] «человечеству грозит смерть»; [Ар. 43] «проваливается культура»; [Ар. 43] «взорваться… средство не погибнуть»; [Ар. 53²³²] «наша жизнь — безумие»; [Ар. 174.] «на черный горизонт жизни выходит что-то большое, красное…» [Ар; 490²³³ Все цитаты — из «Арабесок». Статьи писаны от 1903 до 1909 года].

Вот что было предметом моих дум 1905 года. В них мы пересеклись с А. Блоком.

Бывало, посмотрит, привстанет, ко мне подойдет: «Ну, пойдем; я тебе покажу переулки». Ведет от казармы кривым переулком, наполненным людом, бредущим от фабрик; мелькали измученные проститутки; мигали харчевни; разглядывал это; позднее ландшафт переулков увидел в «Нечаянной радости».

Стройный, с лицом розовеющим, в шубе и в шапке мехастой, он, щурясь, оглядывал отблески стекол, рабочих с кулями, ворон; этот взгляд был летучим, не пристальным, видящим целое; Гиппиус дерзко втыкалась глазами, как иглами.

Вот он меня остановит; и взглядом своим переулок возьмет:

— «Захудалая жизнь: очень грустно… Они, Мережковские, не замечают».

А вещи глядели уже в феврале… Октябрем.

— «Ну, пойдем!»

И запомнился: красный, морозом нащипанный нос; он глядел себе в ноги, запрятавши руки в карманы; бывало: пылающий яхонт торчит над забором; и — нет его; клочья вишневые в зелени неба; Невы нежно-розовый снег.

Приведет и под локоть усадит; и — неторопливо возьмет папиросницу: «Выкурим!» Раз ей взмахнул; я — откинулся; он засмеялся: «Ты что?» — «А ты?» — «Нет, почему ты смеешься?» — «А ты почему? Испугался?»

Рассказывал много о встречах с отцом: как его тяжелят эти встречи; о друге своем, композиторе Панченко: «Панченко думает… Панченко — темный, но Панченко — острый».

Так мне оживает он братом: без идеологии, даже без «Дамы», своим: тихим, вглядчиво-бережным; и оживает наш месяц тишайших покуров: легко, чуть-чуть грустно; как будто прощанье: надолго.

Один месяц, единственный, — Саша и Боря: не «Белый» и «Блок».

А когда на перроне вокзала мы с ним обнялись, то в Кремле прокатился грохот бомбы Каляева; и — разлетелся на части Сергей Александрович²³⁴.

Москва

А Москва волновалася; митинговали везде.