Книга 2. Начало века

Не раз употребляю я термин «трансцендентный». В каком смысле? В смысле перехода границ ограниченного познанья — познанием же, а не верой; переход — куда? «За пределы… теорий… в области практического идеала» 32.

Я провозглашаю примат созидающего познания над познанием рефлектирующим и отражающим «тени вещей»; мой трансцендентизм — разрыв границ и переход в сферу жизни, — из двух расколотых половинок, объявляющих, каждая, себя в «здесь» и полагающих, каждая, другую — в «там»; он в соединении «кажущегося» запредельным с «кажущимся» внутрипредельным — в том, что ни «вне», (ни) «внутри», ибо самые «внутри», «вне», — миросозерцательный расщеп дуализма, пара автономий «психологии в себе» и «естествознания в себе», психологизма и наивного натурализма.

Мой «трансцендентизм» — 1/2 моего «имманентизма»; понимание символизма как имманентизма за пределами метафизики с ее «вещами», что термин «трансцендентный» фигурирует у меня лишь в смысле пропирания через искусственные рогатки, поставленные познавательными импотентами.

Я вижу, что «современная теория знания претерпевает кризис»;33 ее «единство оказалось метафизическим»; 34 «Кант пришел к необходимости теории познания»;35 и — только.

Вносится проблема борьбы за должную, не данную теорию знания и за путь науки, вырванной из механистических тисков, выдвигается вопрос о мысли: активное ли она начало или — пассивное отражение? Подчеркивается: действительность не данный конгломерат фактов, не отраженная номенклатура понятий, а совпадение бытия с поволенным познанием.

31 Ар. 104. 905.32 Ар. 104. 905.33 С. 62. 909.34 С. 99. 909.35 С. 60. 909.

Такая действительность «трансцендентная познавательному формализму, из своей „не жизни“ грезящему о жизни как о чем-то „потустороннем“ ему; деятельному познанию все имманентно: все — в „здесь“».

И мы «возвращаемся… к деятельности…; то, что творится, называем мы действительностями; действительности, воспринимаемые в законах, являют нам образ объективной действительности; мы узнаем в ней ту самую действительность, от которой уплыли по морю познания…; мы к ней вернулись…» 36.

Кругосветное путешествие от действительности как данного (тезы), сквозь отвлеченно-критическое распыление ее в формы (антитезы) к воссоединению ее с познанием критическим в действительность претворенную и должную (синтез-символ) называю я образно путешествием аргонавтов за «золотым руном», которое — действительность.

Так полагал я 25 лет назад: так ли положенное еретично и так ли оно «мистично»?

Беру случайно оказавшийся под руками номер «Литературной газеты» от 15-го июня 1930 года; глаза падают на статью Федора Гладкова; читаю: «вопрос об искусстве, — пишет Гладков, — есть… практический вопрос, а не вопрос теорий»; «искусство есть творчество жизни», — пишет он; «художник-диалектик не может ограничиться изображением объектов в себе, а анализирует развитие и изменение»; рефлексирующий художник, по Гладкову, «упирается в пресловутую „человеческую природу“ и дальше этой метафизики не в силах пойти» 37.

Четверть века назад я волил преодоления природы как метафизической сущности, рожденной философией дуализма, с ее щепленьем вещей на «для себя» и «для нас».

Гладков приводит цитату из сочинений Плеханова: «Действительность нынешнего дня, — развивая своими собственными силами свое собственное содержание, выходит за свои пределы, переживая самое себя и создавая основу для действительности будущего, когда она, по прекрасному выражению Гегеля, оказывается в состоянии произвести волшебные слова, вызывающие образы будущего».

[36 С. «Эмблематика Смысла». 37 Ф. Гладков, «О диалектическом методе» («Лит. газ.», № 24)]

Четверть века назад, не читая Плеханова, но — Гегеля, Канта, Риккерта, Вундта и тех, чтение кого входило в круг тогдашнего философского самообразования, не соглашаясь с Кантом, Риккертом, Вундтом, я силился различать в понятиях о действительности «данное» и «должное»; и я понимал: и этимологически, и логически слово «действительность» связано со словом «действие». Лозунг выхождения из действительности — данной к должной — лозунг моего миросозерцания того времени; только вместо «мистического» слова «волшебный», нравящегося Плеханову, я употреблял иные слова: «Наше задание „мочь“, т. е. дерзать вступить в бой… с… прошлым»38, — в данном случае со склерозом остановившейся природы в нас; «Жизнь… борьба человека, ставшего богом, с… формой»;39 художник 40 — «творец вселенной»; в искусстве «символы… врастают в действительность»41, как ее типы; «художник — проповедник будущего»42, что значит, по Гегелю, Плеханову и следующему за ними Гладкову, — творец «волшебных» слов, ибо, с одной стороны, «искусство есть искусство жить», а не только писать; с другой стороны: «жить — значит уметь»44, не отдаваться природному быванию физиологических отправлений; уметь, а не «не уметь»: творить, или выходить за пределы положенного быванием.