Книга 2. Начало века

И я радостно согласился.

Осенью 902 года я стал ежедневным гостем уютной квартирки, наполненной звуками Шумана и Николая Метнера; великолепный, сухо-стройный лысый старик в синих очках, с бородкою а-ля Валленштейн, белой, как серебро, Карл Петрович, зорко внимал нам с милой супругой, урожденной Гедике¹⁶⁰; а композитор, брат Коля, — квадратный, кряжистый, невысокий, с редеющими волосами, с лицом молодого Бетховена, с медвежьей неповоротливостью силился передать свою мысль; не находя ее, он сердился, хватаясь за спички и пережигая их в пепельнице (его привычка), поглядывая строго и мило напряженным лицом с морщиной на лбу, со стиснутыми губами: как паровоз на парах, он пыхтел, себя сдерживая и слушая нас; было усилие понять ритмы Тютчева, Пушкина, музыку к которым замыслил; о Гете судил он словами брата¹⁶¹.

Много было от детской мешковатости в строгом крепыше этом; и «Миля», брат, разъяснял культуру ему, работая над ним, как педагог-художник.

Как «икарийским» играм предавались мы с «Милей» над чайного скатертью, а «Коля», брат, молча пыхтел, пережигая в пепельнице за спичкою спичку; вдруг, бросившись вперед тяжелым квадратом корпуса, падая руками на скатерть, со строгим вопросом, скрипя своим стулом: «Позвольте».

Поняв, — откидывался, оглядывая нас; и валился в пепельницу: пережигать спички.

Раздавались звонки; являлись женатые братья: хорошо одетый остряк, в стиле Диккенса, брат Карл Карлович и молодой Александр Метнер с испуганными голубыми глазами; являлась сестра, Софья Карловна, ее муж, Сабуров, тривиально самоуверенный, немолодой и неглупый художник Штембер, родственник Метнеров; многочисленное семейство внимало «Миле», верховоду и дирижеру.

Бывали: и нервный Г. Э. Конюс, и флегматично-надутый, тяжелый, чернобородый Гедике, и нервно-неудовлетворенный, восторженно-впечатлительный худой блондин, Александр Борисович Гольденвейзер, чтитель «Коли», к которому сразу же я почувствовал тягу.

Придешь — все на цыпочках: Карл Петрович, Александра Карловна, братья Александр и Карл, сестра Софья, Сабуров и Штембер:

— Тсс… Миля — работает… Тс… Коля сочиняет. Николай Карлович чувствовал ужас к столовому ножу и к яичной скорлупе; ему разрезали мясо и Александра Карловна и сестра Софья; Сабуров и Штембер очищали яйца от скорлупы; Эмилия Карловича сражали задохи; и он капризничал, слушая, как произносят сентенции «Мили» словами «Мили» — брат Карл, брат Александр, Саша Гедике; великолепный старик, с белою, как серебро, бородкой а-ля Валленштейн, вынимая сигару из рта, — бывало, старается:

— «Толпа, Миля, становилась цельным организмом, среди которого стоял Перикл, как мне кажется».

— «Вы не о том, папаша».

Великолепный старик с белою, как серебро, бородкою а-ля Валленштейн, бывало, с достоинством поправляет синие очки:

— «Я хотел только выразить, Миля».

— «Хотели сказать, — нервно схватывается руками за кресло Э. К., — что у Шумана музыкальное напряжение обратно Бетховену».

— «Вот именно», — обретал точку опоры папаша, стараясь усвоить мысль «Мили», чтобы через день выпорхнуть с сигарным дымком:

— «Я хочу сказать, Карл, что у Шумана музыкальное напряжение обратно Бетх…»

— «Весь вопрос в том… — вскакивал, бросая салфетку, Миля, за день углубивший вопрос; и, простирая руку над скатертью, супом и „Bier“ [Пиво (нем.)], как над бездною, — весь вопрос в том, что вопрос не так прост, как некоторые полагают…»

«Некоторые» — Э. К. за день до этого.

— «Конечно: хотя…» — следовал анализ «хотя»; «однако» — следовал анализ «однако»: великолепный, блистательный.

И мамаша, я, Карл, Александр, Николай и Сабуров, бывало, моргаем и рты разеваем: ножи выпадают из рук; проливается «Bier» на чистейшую скатерть; папаша внимательно вслушивается: усвоить и выразить:

— «Толпа, Коля, становилась организмом, когда к ней Перикл говорил, хотел я только сказать, — Алексей Сергеевич: весь вопрос в том, что вопрос не так прост, как мы все полагаем, — сигарой на нас, — потому что хотя музыкальное напряжение, Миля, у Шумана…»

Милый старик: он упорно учился, годами учился у Мили; выучивался — шаг за шагом; и выучившись, — он учился дальнейшему; в десятилетиях здесь вычеканивалось восприятие музыкального слуха: и уха и духа; студия музыковедения, а не квартира директора фабрики; в студии этой учились и Конюс, и Гедике, и Гольденвейзер; почтительно ухо склонял Кусевицкий; считался с ней Скрябин; здесь высидели высший тон музыкальной Москвы: Кашкин, Кругликов, Энгель, тогдашние музыкальные критики, тону внимали; но Альберих — злой Каратыгин, тащивший культ Регера, Миме — д'Альгейм, — в свою очередь Листа тащивший, — единственные исключения; произнесите-ка здесь «Каратыг…» — и с Эмилием Карлоничем приключается: странный вздох, лицо — в пятнах; нарушалось равновесие в ухе, когда упраздняется Бах, творец «Wohltemperierte Klavier» [Рояль, изобретенный Бахом путем слияния минорных и мажорных полутонов], — целотонного [Целотонная гамма развоплощает синтез звука, произведенный Бахом] «какофонией» Регера.

Регер и Лист — враги дома.