Книга 3. Между двух революций

От этого доброго слова — из глаз — слезы брызнули; он — к колпачку с хлороформом; его на лицо опрокинул; и я от себя самого, как свободно скользящая гайка с винта, отвинтился; летал, бестелесно твердя:

— «Сознаю»: —

— ознаю —

— знаю

— аю

— ю —

Точно: в ворота железные кто-то железными молотами — «бум-бум-бум» — заломился: то — сердце, с которым мы связаны, —

— бухало!

Я возвращался откуда-то, как из гостей, где случилось прекрасное что-то; с блаженством глаза разожмурил: наткнулся на белые крылья чепца:

— «Тише!»

— «Как?» — прикоснулась ладонь: Мережковский. Ни боли, ни тяжести!

Д. Мережковский с утра дожидался конца операции; видел: меня принесли на носилках — с глазами открытыми; я на вопрос его: «Как?» — отвечал:

— «Ничего».

Он был ласков, уютен и добр; я за это прощал ему многое; а Философов, как нянька, возился; он в нижний этаж перенес мои вещи, расставил внимательно; Гиппиус матери письма писала¹⁴⁴.

— «Здоровый у вас организм», — говорил мне молоденький врач; но разрез был ужасный: как красная яма; явился хирург: бинтовать.

Зубы стиснул: Трах!

— «И терпеливый же вы!»

Мощь огромной руки, рвавшей к ране прилипшие и пересохшие марли, — прекрасна!

Лежал, забинтованный; веяли белые крылья широкого чепчика; нравилось нежиться перед букетом цветов; пища — легкая, вкусная; в окна весна уже грела лучом легкоперстным; в открытые двери вещал мне орган: коридор был подобие хоров капеллы; в час службы стояли монашенки; чепчики их — точно плеск лебединых, слетающих стай; оказался я в мире, который воспел Роденбах; [Писатель, описывающий капеллы, монашек, старинные католические города Бельгии] монастырь, превращенный в больницу, ютился вблизи Люксембургского парка; с него начинался Латинский квартал.

Мережковские, Минский, супруга Бальмонта, Е. А., и Бальмонт — посещали меня;¹⁴⁵ а соседка по столику передавала приветы Жореса; ходила и русская дама, писавшая книгу, — ученая: доктор Сорбонны; я ей диктовал текст главы: «Символизм»¹⁴⁶.

Хорошо очень думалось в звуках органа; стихи, как ручьи, истекли из меня, когда мать, тишина, обнимала рукой теневой изголовье:

Извечная, она, как мать,
В темнотах бархатных восстанет;
Слезами звездными рыдать
Над бедным сыном не устанет.

Мне бездна явлена тоской;

И в изначальном мир раздвинут;
Над этой бездной я рукой
Нечеловеческой закинут.

(«Урна»)¹⁴⁷

Порой было грустно:

Непоправимое мое
Припоминается былое;
Припоминается ее
Лицо, холодное и злое…

Покоя не найдут они;

Пред ними протекут отныне
Мои засыпанные дни
В холодной, нежилой пустыне.

(«Урна»)¹⁴⁸

В Париж доносившийся гам Петербурга звучал как насмешка: над болью; возврат был отрезан; враги и друзья — за порогом болезни увиделись; был им — мертвец, не умерший, но и… не живой; им мой выход в иное сознанье — казался могилой; а мне агонией казались их песни и пляски.

«Могила» написана тотчас же:

Вышел из бедной могилы.
Никто меня не встречал.
Никто: только кустик хилый
Облетевшей веткой кивал.

Я сел на могильный камень…

Куда мне теперь идти?
Куда свой потухший пламень —
Потухший пламень нести?..

Нет, — спрячусь под душные плиты.

Могила, родная мать,
Ты одна венком разбитым
Не устанешь над сыном вздыхать¹⁴⁹.

В приведенных строках, сочиненных в больнице, — рубеж, отделяющий «Пепел» от «Урны»; [Названия сборников стихов] недаром вперялся я в жар, истлевающий в серые пеплы; недаром мне комнатка виделась гробом с дырой (дымовою трубой), открывающей небо Коперника; в нем я очистился: под колпаком хлороформа; так «Урна» возникла в больнице; так опепелевшая страсть года два собиралась мной в урну: над гробом истлевшей души —

— не моей.

Предотъездные дни

Наконец я вернулся в отельчик¹⁵⁰, но в нижний этаж; перевязка мешала осиливать лестницу; доктор еще перевязывал рану; она заживала; так длилось до марта; поездка в Италию рухнула: деньги — пролечены; а в перспективе — расплата долгов; даже к Метнеру в Мюнхен заехать не мог уже.

Доктор грозил:

— «Операция вас наградила на год или два малокровием: воздух, питанье, природа, покой! Организм ваш — подорван».