Книга Аарона

Затем в начале июня у всех начался понос и из комнатных горшков лилось через край. Корчак и мадам Стефа полагали, что что-то намешали в хлеб. Детский дом стал теперь домом для стариков, сказал он ей однажды ночью, и вся группа была измотана, возмущалась и досадовала. Было слышно, как дети стонут на комнатных горшках и на унитазе.

Она сказала, может, немцы прекратят, и он сказал ей, что немцы заправляют самым большим предприятием в мире, и это предприятие называется войной, и что они в войну не играют, и что война – дело не чистое, не приятное, и несет от нее вовсе не духами. Он сказал: «Мы – немцы означает мы – железный каток». А потом, когда она начала плакать, он без малейшего сожаления в голосе сказал, что чувствует ровно то же самое.

В НОЧЬ, КОГДА ЖЕЛТАЯ ПОЛИЦИЯ ПРИШЛА ЗА МНОЙ, мне удалось спрятаться. Всю ночь раздавалась стрельба, и мадам Стефа плакала утром после этого и не могла остановиться, пока Корчак не заставил двух работников увести ее наверх. Он собрал вокруг себя детей и сказал им, что мадам расстроилась, потому что убили одного из ее любимых мальчиков. Он назвал имя этого мальчика, и никто его не знал, и тогда он пояснил, что этот мальчик уже выпустился. Кто-то из детей спросил, что происходит, и Корчак ответил, что никто не знает, но в ту ночь я подслушал, как он говорил мадам Стефе, что немцы уничтожали всех контрабандистов. Солдаты с собаками выламывали двери и вытаскивали людей из домов. Служба Порядка теперь патрулировала стену гетто. Каждые пятьдесят метров они отмечали цифрами, и каждый полицейский отвечал за площадь со своим номером. План, по-видимому, заключался в том, чтобы позволить этим евреям заморить голодом всех остальных.

Мадам Стефа вспомнила, как мальчик, которого убили, помог перетащить через здание, пустующее из-за тифа, половину коровы в шести чемоданах, и как сильно дети обрадовались говядине. Она вспомнила, что когда город сдался, он проник на склад армейских припасов и вынес две наволочки, одну с рисом, вторую – с сахаром.

Она спросила Корчака, не хочет ли он чая, и он сказал ей, что если она собирается делать чай, пусть лучше сделает немного для Ержика, у которого усилилась лихорадка. Она спросила, не хочет ли он воды с сахарином, и он сказал, что если она собирается делать воду с сахарином, пусть отнесет ее тому работнику, что отдал свою порцию ужина маленькой девочке, которая плакала.

На следующее утро меня поставили на угольную печь в подвале, и, пока я работал там внизу, ко мне спустился Зигмус с карбидной лампой. Карбид шипел. Он сообщил, что, во-первых, я похож на трубочиста, а во-вторых, что какой-то мальчик принес мне записку к двери приюта и сказал, что я должен его знать. Этот мальчик сказал передать мне, что Адина вышла из подполья, потому что к ней обратились немцы и сообщили, что, если она не откроется, они убьют ее друзей. А когда она открылась, немцы повесили ее в собственной квартире на глазах у матери. И мальчик хотел, чтобы я знал, что он меня найдет и убьет. Когда Зигмус закончил, он скорчил гримасу, как бы показывая: вот и все, потом пнул валявшийся отдельно уголек и поднялся обратно вместе со своей лампой.

– Я ПОЛАГАЮ, ТЕБЕ ИЗВЕСТНО О МОЕМ НОЧНОМ СПУТНИКЕ, – сказал Корчак мадам Стефе, когда она возникла в его дверном проходе и увидела, что я сижу на кровати Митека. У Митека тоже началась лихорадка.

– Что, не можешь заснуть? – спросила она и одарила меня сочувствующим взглядом. Весь дом затих. Только некоторые дети громко и тяжело дышали.

– Вчера было столько ветра и пыли, – сказал Корчак, когда она села в ногах у Ержика.

– Поначалу я думал, что гроза очистит воздух и станет легче дышать, – сказала она ему. Стояла такая жара, что дети сбрасывали простыни на пол. Все, кто мог ходить, два дня подряд вымывали полы, но отовсюду все равно до сих пор воняло поносом.

Я был с ним, потому что теперь всякий раз, когда выключался свет, мне вспоминалась мама, когда она просыпалась в больнице и не могла меня найти, и как она потом удивлялась, что не может сжать руку в кулак. Я видел лицо Лутека, когда слетела его кроличья шапка.

– Я тут лежал и изобрел машину, – сказал Корчак, продолжая лежать на спине. – Она похожа на микроскоп, через который можно было бы заглянуть тебе внутрь. У нее шкала от единицы до ста, и если я ставил винт микрометра на отметку «девяносто девять», все, кто не мог ухватить ни процента своей человечности, умирали. И когда я управлял машиной, в живых оставались преимущественно животные. Все остальные были сметены с лица земли.

– У тебя выдалась тяжелая неделя, – сказала мадам Стефа.

– А когда я ставил винт на отметку «девяносто восемь», я исчезал вместе со всеми, – сказал он.

– Да, ну что ж, это было бы ужасно, – сказала она, и он оставил эту тему.

Митек размахивал руками во сне.

– Сейчас дети говорят, что над нами даже птицам летать не хочется, – сказал Корчак, и она потерла лицо, то ли от усталости, то ли от нетерпения. Он сказал, что ему становится трудно читать и что это – очень опасный знак.