Книга алхимика

Сперва на горизонте проступил горный хребет Сьерры. Самый его верх покрывал снег, отчего казалось, что вдалеке пролегла ровная белая тонкая полоса, отделявшая окутанную сероватыми предрассветными сумерками долину от неба — пелены, сотканной из бархатного мрака ночи и украшенной одиноко поблескивавшей Венерой.

Пинсону никогда не удавалось ухватить тот самый момент, когда тишина внезапно растворялась в пении птиц. Миг, другой — и к щебетанию одинокой птахи незаметно присоединялся целый хор. К этому моменту Пинсона переполнял восторг от созерцания чуда: первые лучи солнца окрашивали снежные вершины розовым и на смену серости и мраку ночи в мир снова приходило ослепительное многообразие цветов. Постепенно из тьмы проступали склоны гор: сперва — розовато-лиловые, потом, по мере того как утро вступало в свои права, становившиеся янтарными и бледно-желтыми.

Однако пока у подножия гор, там, где раскинулся лес, по-прежнему царила тьма. Властвовала она и в долине, укутанной густым туманом, который клубился, словно дым от костров.

Тем временем в небе начинали формироваться облака — розовые, полупрозрачные; им пока еще было очень далеко до величественных пышных белых замков, которые будут царствовать в небе днем. Пока еще безбрежно-голубое небо было чистым, оно словно с нетерпением ожидало солнца, неторопливо поднимавшегося из-за Сьерры. Пинсон слышал, как за его спиной постепенно пробуждается деревня. Вот застучали копыта — это Эмилио выводил из загона ослов. Засвистел, подзывая пса, Франциско, загремела горшками Хасинта…

Пинсон ждал второго чуда, регулярно случавшегося каждое утро. Окутывавший долину туман начинал постепенно рассеиваться; его напоминавшие дымы костров клубы сгущались над бесчисленными низинками, и потому казалось, что их становится все больше — сотни, тысячи, что они обложили, словно осадная армия, какой-то гигантский сгусток темноты, незаметно приобретающий форму города. Еще один миг — и из мрака вырвался шпиль собора Святого Иакова, а за ним и крыша с мощными контрфорсами. Белоснежный мрамор ярко сверкал на солнце, и несколько мгновений казалось, что собор висит в воздухе над туманом, будто ниспосланное Всевышним видение Царствия Небесного.

Видение растаяло. Показались и другие здания: заурядные, ничем не примечательные домишки, которые можно встретить везде в испанской глуши — они словно нивелировали величие собора. Ощущение сопричастности Божьему чуду исчезло так же быстро, как и появилось. Как по мановению волшебной палочки дивный град снова превратился в скучный провинциальный городок.

Пинсон почувствовал шеей первые горячие прикосновения солнечных лучей. Представший перед ним пейзаж, еще недавно казавшийся акварельным наброском, приобрел солидность и четкость написанной маслом картины. Долина превратилась в шахматную доску, на которой аккуратные квадратики пшеничных полей перемежались с фруктовыми садами. Изумительный аромат зарождающегося дня быстро вытеснили куда более прозаичные едкие запахи компоста, навоза и чернозема. Пинсон вздохнул. Впереди его ждал еще один знойный день, столь типичный для андалусского лета.

Он думал, как это часто случалось в последнее время, о Рауле, вновь и вновь возвращаясь к тому дню, когда он отправился в Барселону накануне мятежа. Что изменилось бы, отправься он в казарму к сыну? Смог бы он предупредить Рауля об опасности? Уговорить его уехать? Смог бы он сделать хоть что-нибудь, что спасло бы сыну жизнь? Пинсон знал, что Рауль никогда в жизни не совершил бы бесчестного поступка, знал, и все же продолжал мечтать. Он тосковал по сыну. Страшно тосковал.

Беда заключалась в том, что у Пинсона было время на встречу с Раулем, но он уклонился от нее. Как же он сейчас об этом сожалел! После беседы с советским генералом Пинсон никак не мог избавиться от ощущения, что он словно извалялся в грязи. Что он ответил бы сыну, если бы тот спросил его о войне? Пинсон сгорел бы со стыда. Тогда он был слишком занят политическими играми. И ради чего?

Ему вспомнился день, когда он похоронил жену. Он очень любил ее. Мануэла страдала близорукостью и была немного рассеянной. Ее сбил трамвай. Пинсон с десятилетним Раулем отвез тело Мануэлы в Андалусию, чтобы похоронить ее среди холмов, которые ей так нравились. После похорон, стоя с сыном у ее могилы, он посмотрел в несчастное лицо Рауля, который храбрился изо всех сил, на его залитую ярким солнечным светом курточку и поклялся покойной жене, что вырастит сына честным и принципиальным. Таким, каким она хотела видеть Рауля. Мануэла, как и Пинсон, мечтала о другой, новой Испании. Пинсон пообещал ей, что его сын станет образцовым гражданином этой страны будущего.