Книга без фотографий

А вообще на журфаке не было полных негодяев. Здесь все были вполне милы и склонны к добру. Но всех сближал инфантилизм. Инфантил может быть бесподобно гадок и при этом подчас необыкновенно тонок. Тот же Кеша — сын видного хирурга — на занятии по античной литературе, обернувшись, шикал: «Чего ржете, дебилы?», и внимал с благоговением, казавшимся мне, даже пошлым. Он превосходно играл на рояле, наученный этому сызмальства, и рассказывал о попугае, которого возил по клиникам, спасти не мог и закопал в саду.

Вечерами бабушка рассказывала о жизни. Первый муж поколачивал, свекровь заставляла торговать на станции яблоками, потом на той станции встретился случайно брат и увез обратно в деревню к отцу и матери, а там как раз молодой сосед Иван Иванович, с детства знакомый, овдовел: его жена выпила вместе с водой из ручья конский волос и умерла в мучениях. После гибели Ивана Ивановича на фронте бабушка осталась одна с тремя детьми, двумя мальчиками и девочкой. Попахала с бабами в поле, похоронила отца-рыбака и повезла себя, детей да свою мать в уральский городок Еткуль, к родным, где устроилась кастеляншей при гостинице.

На войне у Анны Алексеевны погибли все четыре брата, и у мужа ее Ивана Ивановича все четыре, он — пятый.

— Была бы я грамоте научена, большой начальницей была бы! Всех детей в люди вывела. Сыны мои — Генка, лесник главный по Уралу, отец твой — в Москве батюшка… Любят их люди! И меня пуще ихнего любили бы!

— А кем бы ты была?

— Я? А хоть писать могла бы эти… стихи. Слушай-ка! «Грустно мне, Сережка,/смерть одну хочу,/я ее, как с ложки,/сразу проглочу…»

— Любимая моя бабушка! Ты еще молодая!

— Молодая, — ядовито подсмеиваясь, она крутила головой. — Чо мелешь-то?

У нее ходили желваки под желтой кожей, серые глаза смотрели испытующе, коричневый гребень держал седые волосы.

Я излагал ей все, что было за день. Она была моим прибежищем, лесная, загадочная, и пускай отвечала малословно и совсем просто, я черпал силы, чтобы завтра снова войти под стеклянный купол.

— Они народ не любят, — сказал я ей.

— А народ их, — хехекнула.

— Наркотики принимают.

— Маркотики, это слыхала я, говорили… А ты чо?

— Нет, я никогда.

— А то будешь ниший дурак.

Слово «нищий» она произносила через «ш».

Однажды я принес домой газету со стихами, где в половину полосы была моя фотография.

— Ты чо ль? — изумилась бабушка. — Нагнись: чаво шепну…

Я послушно склонился.

— Будет у тобе ребенок, его в газету не сувай, обожди. Тока после пяти можно. Маленькие-то они от порчи не береженные.

После первой пятерки во время зимней сессии бабушка насильно всучила мне купюру из своей пенсии — деньги она хранила в тумбочке рядом с кроватью, завязанные в белом большом платке.

Она с такой мольбой вдавливала мне в руку эту бумажку, что я не мог отказаться.

Еще я читал вслух заданное: древнерусскую литературу, античную, рассказы на английском. Слушала в прострации. Хотя древнерусской

летописи с Кием, Щеком, Хоривом и сестрой их Лыбидью внимала оживленно, повернувшись ухом и часто моргая, как будто это был кусок прожитой лично ею и хорошо знакомой жизни.

Когда чтение кончалось, она садилась на кровати: ногами в шерстяных носках на ощупь влезала в тапки и брала молитвослов, толстую книжку, всю заляпанную пятнами от лекарств и еды. Она поглощала молитвы, непрестанно двигая желваками.

— Хоть бы смертушка пришла, — сказала как-то вновь.

Ничего не ответив, я пошел разогревать ужин (родители отсутствовали), и вдруг раздался грохот и звон. Вбежал в комнату.

— Чо это? Чо это? — капризно спрашивала бабушка.

Возле ее ног лежала упавшая люстра, тапки были засыпаны мелкими осколками.

С тех пор всякий раз, когда бабушка призывала смерть, я задорно перебивал и возражал. «А то промолчу — и впрямь помрет», — думал тревожно.

Вскоре после случая в курилке «Санта-Барбара» я стал свидетелем продолжения.

Все произошло на начальных ступенях внутри факультета, при входе, где как обычно было людно.

Мы сидели с ребятами, и лакали пиво.

Вдруг возникла та самая уборщица. Показала пальцем:

— Он!

На нас ринулась фигура в камуфляже: охранник журфака.

— В чем дело? — Кеша успел отставить бутылку.

— Врежь ему, Никитич! — закричала старуха. — Это он самый!

Мужик, схватив за ухо, дернул парня и потащил на улицу. Студенты смотрели, галдя между собой, никто не шелохнулся. Только мы, несколько одногруппников и уборщица, выскочили следом.

Мужик, отпустив ухо, тряс Кешу сзади за светло-сиреневый свитер:

— Больно, говоришь, падаль? Ты чего рабочему человеку грубишь?

— Да не буду я… — слабо пропел Кеша.

— Н-н-на! — резиновый сапог отвесил пинка, и студент отлетел с каменного крыльца вниз, в кусты, на землю.

— Мало? — мужик крутанулся к нам. От него пахло луком. Через месяц при мне на том же крыльце он добродушно просвещал профессора русской литературы Татаринову:

— Лук свой! На подоконнике сажаю… Мне цветы не нужны, их не съешь…

Она ахала и кокетливо поправляла шляпку.

Он всегда был в одном и том же: камуфляжные штаны и куртка, под курткой черная майка, на ногах резиновые сапоги.

С той поры уборщицу не задевали и начали побаиваться.